Матильда долго подбирала в магазине тарелки. Зато эти три тарелки имели желтоватый оттенок, такой же, как и весь сервиз.
За ужином никто не проронил ни слова. Потом Зилаф взялся за газету, а мать ушла в свою комнату. Матильда чувствовала себя неприкаянной.
Она органически не выносила размолвок, и ей всегда казалось, что она сама во всем виновата.
Лечь спать, не примирившись с мужем, было для нее невозможно, и на сей раз она решила взять вину на себя и попросить прощения. Просто она, мол, слишком разволновалась.
— Ладно. Не будем больше об этом говорить, но впредь держи себя в руках.
Однако сегодня Матильда хотела не только примирения. Измученные глаза больной девочки были устремлены на нее. Мать девочки в отчаянии гладит негнущуюся ручку.
Все, что делала Матильда в этот вечер, она делала как бы в полусне. Она сняла с себя кружевной шарф, который обычно повязывала на ночь. Обнаженные руки лежали поверх голубой, нарядной ночной сорочки.
А потом Матильда распустила свои тяжелые косы, аромат которых вдохнул жизнь в их безжизненную супружескую спальню, и посмотрела на мужа из-под полуопущенных век. Она одарила Зилафа странно-печальным и в то же время многообещающим взглядом, на ее полуоткрытых губах скользнула улыбка.
Очарованный Зилаф прошептал:
— Я ведь совсем не такой… Ты же знаешь.
— Знаю. Знаю. — Матильда привлекла его к себе.
Утром, пока Матильда еще лежала в постели,
Зилаф написал матери больной девочки, что она может явиться к нему с дочкой на прием.
Но у Матильды было тяжело на душе, она казалась себе женщиной, торгующей своей любовью. Уязвленная гордость не давала ей покоя. Осадок от этой ночи остался, какой-то червячок беспрестанно грыз ее.
Уже в те минуты, когда Матильда, лежа в постели, наблюдала, как одевался Зилаф, она ощутила то, что осознала разумом много позже; отдавшись в эту ночь Зилафу вопреки своему сердцу, она стала отходить от него.
И хотя Зилафу в иные ночи удавалось преодолеть стену между ними, яд презрения, убивающий страсть, все глубже проникал в чуткую душу молодой женщины.
А он ничего не замечал. И поскольку Матильда, которую можно было оскорбить или обидеть, но нельзя было развратить, еще не помышляла о разрыве, жизнь их внешне текла по-старому. Матильда не была склонна к быстрым решениям.
Однажды, вернувшись с приема раньше обычного, Матильда застала в гостиной Паули. Положив обе руки на набалдашник трости, пастор неестественно прямо восседал на одном из их неудобных дубовых стульев с высокой спинкой. Он озирался вокруг с видом человека, решившего ничего не покупать в этом мебельном магазине. Паули даже не снял шляпу.