Либеральный фашизм (Голдберг) - страница 92

.

У. Э. Б. Дюбуа был поражен. «Я пишу это в России, — отвечал он своим читателям в журнале The Crisis. — Я сижу на площади Революции... Я стою, пораженный, и удивляюсь той России, которая внезапно открылась мне. Возможно, я в некоторой степени обманут и владею только половиной информации. Но если то, что я видел своими глазами и слышал своими ушами в России, большевизм, то я большевик»[173].

Дюбуа предлагает хорошее объяснение того, почему и фашизм, и коммунизм соответствовали одним и тем же побуждениям и стремлениям представителей прогрессивного направления. Как и многие другие прогрессивисты, он учился в Германии в 1890-е годы и сохранил любовь к прусской модели. Он был антисемитом в начале своей карьеры, и в 1924 году на обложке его журнала появилась свастика, несмотря на жалобы тех членов Прогрессивной партии, которые были евреями, а в 1935 году Дюбуа подал заявку на получение гранта от связанной с нацистами организации, которую возглавлял широко известный юдофоб, некогда обедавший с Йозефом Геббельсом. Он искренне верил, что у нацистов много хороших идей и что национал-социалистический «эксперимент» Германии может многому научить Америку (хотя позже Дюбуа осудил антисемитизм нацистов).

Так же было и с другими видными просоветскими либеральными деятелями. Достаточно вспомнить, что за год до того, как Линкольн Стеффене объявил, что в Советском Союзе он увидел будущее, примерно то же самое он говорил и о фашистской Италии. По мнению Стеффенса, в сравнении с героическим успехом фашизма западная демократия, возглавляемая «мелкими людьми с мелкими целями», выглядела жалкой. Для Стеффенса и бесчисленного множества других либералов Муссолини, Ленин и Сталин делали одно и то же: преобразовывали коррумпированные, устаревшие общества. Тагуэлл хвалил Ленина как прагматика, который просто проводит «эксперимент». «То же самое относится и к Муссолини», — пояснял он.

Из тех же соображений редакция журнала New Republic защищала как фашизм, так и коммунизм на протяжении 1920-х годов. «Как редакция журнала может считать жестокость Муссолини “хорошей вещью?”» — вопрошал один из корреспондентов. Кроули ответил, что ее она может считать таковой «не в большей степени, чем, скажем, упрочение Соединенных Штатов за счет ведения гражданской войны, которая привела к уничтожению рабства. Но иногда тот или иной народ оказывается в затруднительном положении, и спасти его можно только за счет принятия жестких мер»[174].

Чарльз Бирд удачно объяснил суть этой привлекательности. «Враждебность дуче по отношению к демократии не являлась серьезной проблемой, — пояснял он. — В конце концов, отцы американской республики, в частности Гамильтон, Мэдисон и Джон Адамс, были настолько жесткими и неистовыми [в противостоянии демократии], как любой фашист мог только мечтать». Диктаторский стиль Муссолини также хорошо согласовывался «с действием, действием, действием в качестве главного принципа Америки». Но больше всего воображение Бирда поразила присущая фашизму экономическая система, а именно корпоративизм. По словам Бирда, Муссолини удалось добиться создания «силами государства самой компактной и единой из когда-либо существовавших организации капиталистов и рабочих в виде двух лагерей»