Из всех слушателей с наибольшим восторгом сейчас внимал Лекоку, конечно же, Гулар, корбейльский полицейский, хотя еще совсем недавно он в душе желал ему провалиться на месте. Он буквально упивался словами знаменитого сыщика. Ни разу ему не доводилось слышать, чтобы кто-нибудь из его коллег говорил с таким пылом и убедительностью; да что там, он и представить себе не мог, что возможно подобное красноречие, и сейчас воспрянул духом и исполнился гордостью, словно и на него падал отсвет восхищения, читавшегося на всех лицах. При мысли, что он – солдат армии, которой командуют такие генералы, Гулар вырастал в собственных глазах. Теперь уже у него не было своего мнения, он заранее соглашался со всем, что скажет Лекок.
К сожалению, пленить, покорить и переубедить судебного следователя оказалось куда труднее.
– Но вы же сами видели, – упорствовал он, – как ведет себя Гепен.
– Ах, сударь, какое значение имеет и что доказывает его поведение? Да и знаем ли мы с вами, как поведем себя, если завтра нас арестуют по обвинению в чудовищном преступлении?
Г-н Домини даже не пытался скрыть возмущения: подобное предположение показалось ему в высшей степени неуместным.
– Мы ведь с вами знаем, как действует машина правосудия. Когда я арестовывал Ланскота, лакея с улицы Мариньяно, первыми его словами было: «Вот я и попался». А когда мы с папашей Табаре взяли прямо в постели виконта де Коммарена, обвиняемого в убийстве вдовы Леруж, он воскликнул: «Я погиб!» Однако оба они были невиновны. Но и тот и другой – и благородный виконт, и ничтожный лакей, – охваченные одинаковым страхом перед возможной судебной ошибкой, оценив, какие обвинения выдвинуты против них, мгновенно впали в отчаяние.
– Но их отчаяние длилось не более двух дней, – заметил г-н Домини.
Лекок не ответил ему; он продолжал говорить, все более воодушевляясь, по мере того как на память ему приходили новые убедительные примеры.
– И вы, сударь, как следователь, и я, скромный сыскной агент, видели достаточно обвиняемых, чтобы знать, сколь обманчива внешность, как мало можно на нее полагаться. Было бы безумием в суждении об арестованном основываться на его поведении. Тот, кто первый заговорил про «вопиющую невиновность», был глупец, равно как и тот, кто желает видеть преступника, пригвожденного к месту страхом. К сожалению, ни у преступления, ни у добродетели нет ни особого голоса, ни особого поведения. Девица Симон, обвиненная в убийстве отца, упорно отказывалась отвечать двадцать два дня, а на двадцать третий нашли настоящего убийцу. Что же касается дела Сильвена…