— Выпить не хочешь? — спросил он у Дженис.
— Нет, спасибо.
Она в рабочих брюках сидела на высоком табурете и лущила над решетом стручковую фасоль на ужин.
— Не рановато для выпивки? — спросила она, не поднимая головы.
— По мне, так в самый раз.
Выйдя из кухни во двор для первых жадных глотков, он только там понял истинную причину охватившего его гнева. Дело было не в той девчонке на плоту (к черту ее вместе с плотом!), не в словах Дженис о ранней выпивке и не в сухом потрескивании стручков фасоли под ее пальцами (хотя звук этот всегда его раздражал). Дело было в табурете, на котором она сидела, зацепив перекладину ногой в теннисной туфле, — на таком же табурете восседал коп перед дверью психпалаты в Бельвю.
— Сучий потрох! — громко прошептал он, делая круг по двору, и его спрятанная в карман свободная рука сжалась в дрожащий кулак. — Сучий потрох!
Потому что это было нелепо, нездорово, безумно: он все еще злился. Казалось бы, выявление причины иррационального гнева должно было этот гнев погасить. Известная истина, разве нет? Но почему тогда это не срабатывало? Сейчас ему хотелось только одного — вернуться на кухню и сказать: «Дженис, сейчас же слезь с этого табурета!»
«Что такое, дорогой?» — спросит она.
«Ты меня слышала. Сейчас же подними свой зад с этого гребаного табурета!»
Она будет потрясена, как от удара по лицу. Решето начнет соскальзывать с ее коленей на пол, но Джон успеет его подхватить и с силой запустит в стену; фасоль разлетится по всей кухне.
«Клянусь Богом, если ты сию же минуту не встанешь, я ссажу тебя с табурета затрещиной! Ты меня поняла?»
«Джон, — скажет она, вставая и пятясь в испуге. — Джон, что с тобой? Джон, ты…»
А он схватит табурет, поднимет высоко над головой и с такой силой шарахнет об пол, что ножки и перекладины расколются в щепки. Она в страхе прижмется к стене, и это зрелище побудит его поднять голос до громоподобного яростного рыка:
«Ты возомнила себя кем-то вроде копа? Вроде копа, сидящего на страже в дурдоме? А? Возомнила себя задастой полицейской сучкой, посаженной тут, чтобы следить за психами на выгуле? А? А?»
К тому времени Томми уже будет рыдать в дверях кухни, беспомощно сжимая ширинку на своих штанах (подобно тому как старец в Бельвю сжимал свои сморщенные гениталии, что побудило Спивака назвать его «секси-боем»), и по инерции он перенесет свою ярость на сына.
«Вот-вот, ты должен следить за своим внешним видом, малыш, не забывай об этом. Пора уж тебе поумнеть. Я — твой отец. А это твоя мать. Я психопат со справкой, а она коп, ты это понимаешь? Коп! Коп!»