— Glo-o-o-o-ria in excelsis De-e-o[36]… — затянул он.
Под ногами пружинила болотистая почва, он постоянно запинался о кочки, каковые запинки породили в его голове ритм, который начал превращаться в стишки или песенку. Эта песенка продолжала звучать, даже когда он остановился, обняв рукой древесный ствол:
Если встретите кого-то, кто без толку просадил
Половину своей жизни, сам не зная почему;
Если он вам попадется обнимающим деревья
Или на колени павшим, знайте: этот человек…
Он оторвался от дерева, оставившего смолистое пятно на его рукаве, и зашагал дальше, ощущая что-то вроде покалывания сотен мягких иголок по всему телу. Его зрительное восприятие исказилось — перед глазами зависли или плясали бесцветные мушки, — но песенка не кончалась, словно кто-то незримый (может, Эпштейн?) нашептывал слова ему в уши:
Если хаос он в порядок замышляет привести,
Если страсть свою стремится на экран перенести,
Если в нужный миг придет…
— Здравствуйте, мистер Уайлдер, — поприветствовал его исполнитель какой-то второстепенной роли, торопившийся на съемки.
— Привет… Эй, погоди… погоди…
Студент обернулся и посмотрел на него долгим, странным взглядом.
— Не подскажешь, как мне добраться до дома мистера Эпштейна?
— Конечно. Вы идете в правильном направлении. Видите эту грунтовую дорогу? Она приведет вас прямо к дому, до него отсюда ярдов двести. С вами все в порядке, мистер Уайлдер? Вы выглядите…
— Как я выгляжу?
— Ну, в целом… — Парень опустил глаза, как смущенная девица. — В целом нормально, просто мне показалось… Но это не важно. Кстати, мистер Уайлдер, я думаю, это будет великий фильм. Реально великий.
Стало быть, он изначально двигался в правильном направлении, а двести ярдов может осилить всякий, даже если у него подгибаются колени. И теперь песня в его голове уже явственно озвучивалась голосом Эпштейна:
Если в нужный миг придет и ответ на все найдет,
Знайте: этот человек…
Он не хотел смотреть вверх, поскольку и без того знал, что голубизна неба уже сменилась красно-золотым закатом; и он не хотел оглядываться назад, поскольку знал, что Памела и прочие столпились на опушке, чтобы его подбодрить — «Давай, Джон, давай», — так что он смотрел только вниз, на свои шагающие ноги. Эти самые ноги из года в год несли его по жизни, полной ошибок и фальши, но теперь они наконец-то месили пыль верной дороги — правильной, трудной и одинокой дороги самопознания…
— О, мистер Уайлдер? — произнес Эпштейн, открывая белую входную дверь.
Уайлдер перешагнул порог и, еле держась на ногах, прислонился к стене прихожей. Он вгляделся в спокойное, мудрое лицо Эпштейна, который, в свою очередь, смотрел на него внимательно и ободряюще, как будто много лет ждал этой самой встречи.