«Давай, Джон, — звучали в его голове слова ребят. — Давай скажи это».
Но он был парализован нерешительностью. Если он скажет то, что предположительно от него ожидают, на этом все может быть кончено. Он останется самим собой, но он может стать…
— Слушаю вас.
И тогда он вдруг выпалил:
— Браток, не подкинешь десять центов[37]?
Эпштейн, похоже, нисколько не удивился:
— Десять центов? Да, конечно, буду рад помочь. Может, пройдете и подождете в гостиной, пока я…
— Нет… нет, спасибо. Я подожду здесь.
Эпштейн удалился в кабинет, но пробыл там недолго.
— Вот вам истертая, но зато ярко блестящая монетка, — сказал он и, вручая ее, посмотрел Уайлдеру прямо в глаза, после чего с улыбкой протянул руку для церемонного прощания.
Если монетка не сработала как импульс, то могло сработать рукопожатие, и Уайлдер вновь заколебался. «Давай, Джон, пусть это случится», — нашептывали голоса.
Эпштейн перестал улыбаться и теперь казался несколько встревоженным, однако не убрал протянутую руку, и Уайлдер протянул свою навстречу:
— Надеюсь, у вас все в порядке, мистер Уайлдер?
— Да, все в порядке.
Почему-то он был уверен, что данному рукопожатию должен сопутствовать громоподобный подтверждающий звук, и, не услышав такового, попытался издать его сам — получилось что-то вроде гула бронзового колокола, застрявшего у него глубоко в глотке.
Эпштейн слегка опешил:
— Боюсь, я не вполне… Могу я предложить вам стакан холодной воды? У нас тут чудесная родниковая вода.
— Нет. Не надо воды. Ничего не надо.
Кое-как оторвавшись от стены, он сжал монету в потном кулаке и засунул этот кулак поглубже в карман своих мятых летних брюк. В эти минуты он явно подвергался какому-то испытанию и пока что не прошел его до конца. Намечалось что-то еще; должно было случиться что-то еще.
— Спасибо, — выговорил он с трудом из-за ужасной сухости во рту. — Сожалею, если я…
И, развернувшись, зашагал по тропинке к дороге, ощущая затылком взгляд Эпштейна.
У него хватило соображения пойти обратно тем же путем, каким он пришел к дому старого профессора, при этом он не разжимал кулак с монеткой, чтобы та не затерялась среди прочей мелочи в том же кармане. Должно было случиться что-то еще — и тут, как бы в подтверждение, резко изменилась погода. Пошатываясь, он брел по лесной дороге, когда небо быстро потемнело, ослепительно сверкнула ветвистая молния и раздался громовой раскат как раз того сорта, какой он ожидал услышать в момент рукопожатия с Эпштейном. Внезапный и яростный порыв сырого ветра взметнул к небу склоненные ветви деревьев, обнажая бледную изнанку листвы, а холодный ливень загнал его в ближайшее укрытие, каковым оказалась телефонная будка на обочине. Только теперь он догадался о назначении десятицентовика и понял, что Эпштейну оно было известно с самого начала.