— А, вот оно как? Это весьма занятно, поскольку я, со своей стороны, беспокоюсь за вас. Возможно, я не такой человек, каким хочу казаться, но в этом плане вы еще хуже. Вам известно, что студенты колледжа между собой именуют вас Богом? Что они именуют вас Богом Отцом?
Легкий смешок Эпштейна прозвучал раздражающе.
— Бросьте. Во-первых, я не поверю этому ни на миг, а во-вторых, я не вижу, какое отношение это может иметь к…
— Ах вы не видите? А между тем это имеет отношение ко всему. Послушайте. Послушайте меня. Или профессора философии никогда никого не слушают, а только говорят сами? Прежде всего, как я узнал, по этому кампусу издавна гуляет слишком много шуточек религиозного свойства. Бог Отец, Бог Сын и Святой Душок в придачу — все в таком роде. Если заявите, что вы ничего такого не слышали, я назову вас лжецом. Будь я здешним студентом, я дал бы вам еще несколько определений. Я назвал бы вас лицемерным старым жуликом — и не важно, сколько умных книг вы храните у себя в библиотеке. Если бы у меня была возможность узнать вас получше, я мог бы назвать вас грязным старым развратником. Какую вы там фразочку недавно завернули? Ах да: «Марлоу накладывает заклятие творчества на всякого сюда входящего». Неслабо сказано — и юные девицы, каждую осень сюда приезжающие, готовы лезть из кожи вон, чтобы впечатлить мудрого педагога. Но я вас раскусил, Эпштейн… Погодите. Дайте мне досказать…
И он досказал свою речь, хотя это заняло немало времени. В какой-то момент Эпштейн произнес: «Боюсь, мне уже пора», а потом щелкнул замок закрывшейся за ним двери, но Уайлдер продолжил говорить, обращаясь к пустому стулу. При этом он выкурил все сигареты и тщетно искал в комнате спиртное, а потом бросился к раковине и стал горстями пить холодную воду, как будто умирал от жажды. Он наградил Эпштейна всеми гадкими прозвищами, какие только смог придумать; он обвинил Эпштейна во всем плохом, что случилось в его собственной жизни, и предложил Эпштейну опровергнуть эти обвинения, если сможет; он говорил и говорил, пока не рухнул на постель, совершенно обессиленный.
Некоторое время спустя он услышал голоса за дверью. Там были Эпштейн, и Памела в слезах, и еще приглушенные, вежливые голоса двух или трех мужчин, которые он не смог распознать.
Когда пара сильных рук помогла ему подняться, он воспринял это как проявление трогательной заботы; точно так же был воспринят и укол иглы в ягодицу. После этого его кое-как одели, и несколько мужчин помогли ему забраться на заднее сиденье большой машины, а потом наступила тишина. Машина куда-то ехала; он еще немного всплакнул, но вскоре отдался на волю тяжелых волн сна, похожего на погружение в пучину.