А еще позже Никита поймал себя на мысли, что надо было действительно послать Леву к лешему и пронаблюдать за результатом. Сразу стало бы понятно, как далеко простирается зона воздействия.
Но это было уже гораздо позже.
Они проскочили несколько окраинных районов и выехали на пригородное шоссе, а потом водитель высадил их у автобусной остановки, наотрез отказавшись сворачивать на неосвещенную проселочную дорогу. Кажется, этому лихому на вид восточному человеку вообще не понравилось играть в шпионское преследование. Он с опаской, как-то по-птичьи схватил деньги и поспешно уехал.
Не понравившаяся ему проселочная дорога пересекала поле, на другом краю которого алыми огоньками горели фары машины, увезшей Сан-Саныча. Никита, притормаживая пяткой, скатился с насыпи в неглубокую придорожную канаву — проселок петлял, а по полю можно было пройти напрямик. Лева медлил — очень уж ему не хотелось уходить с освещенной трассы, ровный шум которой казался умиротворяющим подтверждением близости людей.
— Злоупотребление алкоголем зачастую приводит к повышенной тревожности и мнительности, — процитировал ему из канавы Павлов. — превращая пациентов в отчаянных трусов. Пример: больной Лев, тридцать два года…
— Чего-о?
— «Алкоголизм и его последствия», книга семидесятых годов, очень рекомендую. Помогает понять, почему ты конченый.
— Сам ты конченый! — рассвирепел Лева и тоже скатился с насыпи. Глянул, набычившись, на Никиту снизу вверх, сплюнул и вразвалку пошел вперед. Но шагов через пятнадцать остановился, изображая, что вытряхивает что-то из кроссовки, и оказался у Никиты за спиной. А может, действительно камешек попал.
Голую, стянутую мурашками кожу щекотала трава, сильно пахло таволгой и мятой, болезненно яркий свет не давал открыть глаза. Сан-Саныч жалобно жмурился, выражение лица у него было потерянное и почти трогательное — как у балованного ребенка, понявшего вдруг, что мамочка далеко, а вокруг — огромный равнодушный мир. Саныч и впрямь потерялся, он совершенно не понимал, где он и как сюда попал. Все вроде началось как надо — он вошел в Воздусино логово бодро, по-хозяйски, кто под ногами путался — тех аккуратно отодвинул. Сказал, что трогать никого не хочет, честно не хочет, но вот к Евдокии есть разговор, ситуация по ней серьезная. И с удовольствием заметил, как вытянулись лица, поползли вверх щипаные брови. Почуяли твердую руку, поняли, что не будет он с ними цацкаться…
А потом выкатилась ему навстречу Воздуся с такой сладкой физиономией, будто варенья накушалась. И давай его обхаживать, как дорогого гостя, ручками всплескивать, Бога благодарить, что сподобил-таки, привел человека умного, рассудительного, а то мальчишка-то прочие, сопляки, не понимают ничего, вот и боятся. Вот и выдумывают невесть что, поклеп возводят, и на кого — на матерей, которые всю жизнь на них положили и только добра хотят. За этой мелким бисером рассыпающейся речью, в которую и словечка своего вставить было нельзя, Сан-Саныча усадили за стол, а на столе возникли и салатик, и колбаска, и свежайшая плетенка с маком, и, что самое главное, старомодный графин с тяжелой стеклянной пробкой. От его вида слезы умиления из глаз Сан-Саныча, конечно, не брызнули, но слегка защекотали в носу. Уже сто лет ему никто не подносил вот так, как полагается, в графине.