— Чур вас! Что уж вы!
— Поняла? Как объявится, чтоб немедля явился! Приказ!
Вернулся Иван с подручными месяца через полтора тёплым июльским полднем, когда по Москве летал дымчатый тополиный пух и все только и делали, что отмахивались от него, а главное, смахивали из-под носов. И Иван, смешно морщась, смахивал, когда радостно, крепко и долго обнимал её. Все трое были целы, здоровы, сильно загорели.
Арина сразу ему, конечно, рассказывать о множестве приходивших и о трёх посыльных из приказа с повелением явиться туда без промедления. Он отмахнулся и стал спрашивать про других, кто да кто, кого запомнила, и она рассказала про попа одного, приходившего трижды, про компанейщика, про солдата, про господина важного, приезжавшего в карете, про других, некоторые и фамилии запомнила и откуда они.
— Молодцы небось тоже кого запомнили.
— Скажут.
А за обедом вдруг и говорит:
— Знаешь, а каргопольские молоко и масло-то в самом деле ни с чем не сравнимы. Скусны-ы-ыеее! — Даже облизнулся.
— Был?
Кивнул.
— Нашёл?
Ещё кивнул.
— Место всё заросло. Ни головешки. Пять лет ведь минуло.
— А... кто?!
— Концы нашёл. — И остановил её рукой, чтобы больше не спрашивала, но, помолчав, посидев в задумчивости, не прикасаясь к еде, добавил: — Место расчистил. Крест большой поставил. — И ещё помолчал. — Там белые ночи. Первый раз видел. Светло-о-о! Удивительно-о-о!
А поутру самых дошлых своих молодцов разослал по Москве, чтобы они разведали где только можно, включая самые глухие притоны, укрытия и норы, нет ли в них нынче или где ещё на Москве такого-то и такого-то здоровенного ростом и силой, гыгыкающего вора по кличке Камчатка, годами уже под сорок, или, может, был недавно и известно куда подался. К вечеру по доношениям стало ясно, что нет и недавно не было. Был только смутный слух, что в прошлом годе вроде видели его в Вичуге. Всё те же, выходит, волжские края.
И на третий день туда, в волжские края, были посланы Волк с двумя помощниками и подробными наставлениями, как Камчатку разыскивать и, главное, как заманить, привезти живым и целым в Москву, которой он из-за Ивана боится теперь пуще смерти.
— Без него не возвращайтесь, сколько б времени ни ушло!
В приказ Иван так и не ходил.
А к вечеру третьего дня пожаловал Напеин.
Вечер выдался тихий, задумчивый, с высоким золотисто-зеленоватым небом, в котором над Замоскворечьем долго и неподвижно висело небольшое округлое розоватое облачко — совершенно одинокое на огромном небе. Не было никаких дуновений, и звуки тоже как будто повисали в воздухе, разносясь и не разносясь. И крепкий, неторопливый, широколицый Напеин был ещё медлительней, ещё приглядистей, чем всегда. Пока за домом, на дощатом столе, окаймлённом кустами доцветающей сирени и набиравших бутоны шиповника и жимолости, им готовили закуски и пока не принесли квадратный, пыхающий самовар, Напеин любезничал с Ариной, уверяя, что она дивно засияла с возвращением Ивана-то; вот если б его жена так же бы радовалась возвращениям — как бы он был счастлив! И лишь когда Арина, признательно ему улыбаясь, ушла и они пропустили по стаканчику за свиданьице, сообщил, что с кончиной его юрода «действительно что-то очень тёмное»: нет людей, которые хоронили его и показали бы могилу; говорят, были два солдата, которые это делали, но на другой же день их будто бы отправили на другую службу аж в Астрахань, и он, Напеин, уже послал в Астраханский пехотный полк на них запрос.