В Лос-Анджелесе мать Люс Аялы, девочки, которая бросилась под поезд, собиралась появиться на телевизионной пресс-конференции. Соледад Аялу винили в изнасиловании дочери потому, что она была в Афганистане, когда все произошло. Теперь она вышла на трибуну. Ее черные волосы были заплетены в тугую косу и обвернуты вокруг головы — прическа военной женщины, ни одной выбивающейся пряди, ни намека на неповиновение. На Соледад было темно-синее платье до щиколоток, никаких украшений, ни следов косметики на лице. Только значок на груди с улыбающимся лицом ее дочери.
— Прошел месяц с самоубийства Люс, — начала Соледад. — Я не боюсь признаться, что нашла утешение в смерти двух насильников моей дочери, ибо теперь я знаю, что больше они никому не навредят. Я не стыжусь этого. — Она читала с бумаги. Глаза ее были скрыты тяжелыми веками, голова слегка наклонена в сторону — сдержанное Торжество Пресвятой Богородицы. — Я пришла сюда сегодня по просьбе ФБР. Мы не знаем, настоящий ли ты человек, Дженнифер, но я бы хотела поговорить с тобой как с живым человеком, как женщина с женщиной. Я служила врачом в Афганистане и видела смерть, слишком много смертей. Когда ты забираешь жизнь, ты теряешь часть себя. Я не хочу, чтобы это случилось с тобой. Скажи нам, Дженнифер, когда закончится этот кошмар? Сколько будет длиться это насилие? Ты хочешь перемен, мы все это видим, но давай найдем способ работать вместе. Сделать мир лучше.
В конце у Соледад сорвался голос. Когда она закончила речь, в наступившей тишине еще отчетливей стали звуки работающей съемочной аппаратуры и щелкающих фотоаппаратов. Соледад отмахнулась от вопросов репортеров и растворилась в толпе федеральных агентов в темных костюмах.
— Эта женщина — воплощение храбрости, — вставила Шэрил Крейн-Мерфи, утирая платочком глаза. — Она достойно служила своей стране в Афганистане, а пока ее не было, стая диких животных разорвала ее дочь на части.
Я выключила телевизор, насмотревшись достаточно новостей для одного дня. Люс была младше, чем большинство девочек Китти, девочек, которых я продолжала удалять. Я задумалась, случалось ли что-то настолько ужасное с одной из них.
Какое-то время в квартире было тихо, пока не зазвонил телефон. Я знала, что это либо Верена, либо Марло, поэтому не потрудилась снять трубку. После задания с «повышением коэффициента сексуальности» они оставили мне кучу сообщений, но я не хотела с ними разговаривать. Я хотела бы никогда не переступать порог красного дома Верены, никогда не связываться с ней и не ввязываться в ее так называемую «Новую программу баптисток». Как и с первоначальной «Программой баптисток», я оставалась толстой и несчастной. Я то и дело прокручивала в голове все, что произошло во время «создания нового имиджа» с Марло, и все, что произошло после — прием у пластического хирурга, нацеленный мне в лицо кулак мужика. Ночью, закрывая глаза, я снова видела этот кулак.