Друг. Я вижу, Ваня.
Иван Иваныч. Она поет.
Друг. Поет?
Иван Иваныч. Иногда. По-своему.
Друг. У нее есть имя?
Иван Иваныч. Не скажу.
Друг. Не говори.
Иван Иваныч. Есть. Только я не хочу, чтобы знали другие.
Друг. Правильно. Абсолютно правильно. Не говори.
Иван Иваныч. Посмотри, ты ей понравился.
Друг. Она мне тоже… нравится…
Иван Иваныч. Правда?
Друг. Ну а что?… Симпатичная.
Иван Иваныч. Глаза, посмотри какие…
Друг. Ну да…
Иван Иваныч. Слушай, иногда так поглядит – насквозь видит…
Друг. Я, Ваня, пойду.
Иван Иваныч. Иди.
Друг. Не буду мешать… Всех тебе… вам то есть… благ… Здоровья, достатка… До свидания.
Иван Иваныч. Удачи тебе! Спасибо!
Гостя нет. Иван Иваныч глядит завороженно на лягушку. Он хочет ей что-то сказать. Не решается.
Наконец, осмелев, квакает. Раз, другой – вполне натурально.
Не услышав ответа, квакает снова.
В кваках его – и боль, и надежда, и просьба о прощении, и затаенная грусть.
Нам не понять его кваки.
Но он понимает, почему не отвечает лягушка.
Накрыв черной тряпкой, бережно прижимает банку к груди. И осторожно уносит.
Ночь на седьмое января выдалась самой холодной за зиму. Старческий сон – уже не тот. Да и клен, насквозь промерзший, до утра стучал в окно на втором этаже, будто звал Лидию Яковлевну выглянуть, подивиться нежданному чуду. Ровно в шесть с облегчением зазвонил будильник. За окном, заставленным фиалкой и геранью, открылось удивительное: посреди заледеневшего двора, от подъездов до самой стоянки, разлилось горячее море, исходившее паром. Обильно валил снег, и крупные хлопья, падая в кипяток, моментально плавились и исчезали. Кусты акации и сирени между подъездами быстро покрывались белоснежными колючими бородами, которые обваливались под собственной тяжестью и отрастали снова. В квартирах дома номер шесть по улице Кулакова заметно похолодало. Едва позавтракав, Лидия Яковлевна принесла к окну любимый венский стул и раздвинула горшки с цветами – для лучшего обзора. Пора занимать пост – может, сегодня повезет.
Вторым в подъезде просыпался староста, Петр Михалыч. Ветеран трех войн, на пенсии он работал охранником в местном продуктовом магазине и даже в выходные соблюдал режим дня. В семь утра он выходил с дымящейся чашкой чая выкурить первую сигарету. Увидев горячую, набегающую волнами воду, Петр Михалыч схватил телефон и убежал звонить по инстанциям, оставив чай остывать на мерзлой скамье под окнами.
Через полчаса, сжимая в одном кулаке два поводка, спустилась Сонька-собачница. На тонкой цепочке медленно вышагивал боксер, а вокруг него, норовя спутать лапы товарища кокетливым красным шнурочком, петлял и подпрыгивал от утреннего нетерпения йорк. Выгул чужих собак давал Соньке скромный, но регулярный доход. Своих питомцев у нее отродясь не водилось, однако же попеременно в ее квартире проживали беглецы и прочие подобранцы всех мастей, которых она возвращала или пристраивала в любящие руки за скромное вознаграждение. Тем и жила.