Это был длинный путь — через осень, зиму, весну, лето и ещё одну осень. Нет, не забылась сказка о Старом Фене; в золотой осенней книге ей было отведено вечное место — на самой светлой и солнечной странице. Но книга на этом не закончилась, хотя на написание продолжения ушёл целый год. На следующих страницах появилась новая сказка — о Рухнувшем Карнизе.
Новый год Инесса встретила у Аси. За окном валил снег, насыпая огромные сугробы и покрывая ветки деревьев сахарной пудрой; грозди рябины тоже висели, точно засахаренные, а Ася готовила глинтвейн. Сердце Инессы вдруг защемило и стиснулось до слёз, но пушистый бок тепло защекотал ей ноги. «Муррр, муррр, муррр», — ластилась Несси, бодалась головой и тёрлась ушком о ладонь, и Инессе стало стыдно плакать в такой волшебный зимний день — а точнее, уже почти вечер, голубоватый и снежный. Кошка свернулась клубком у неё на коленях, и глаза уже высохли, когда с кухни вернулась Ася с глинтвейном. В квартире было прохладно, она ходила дома в рубашке с длинным рукавом и толстом шерстяном жилете, а Инессе предложила тёплые угги и уютный кардиган.
Видимо, в уголках глаз Инессы ещё что-то блестело, потому что Ася, присев рядом и вручив ей бокал с пряным горячим напитком, посмотрела вопросительно-ласково. Инесса полюбовалась зимними узорами на бокале, отпила глоток и улыбнулась, утопая в тёплой зелени её глаз.
— Спасибо, Ась. Мне хорошо.
Тёплые, пахнущие глинтвейном губы мягко накрыли её рот, а у сердца что-то мурлыкало, обвиваясь вокруг него и щекоча шёрсткой.
Нельзя сказать, что всё шло идеально. Случались и недопонимания, но мягкая пушистая мудрость незримой лапкой касалась их душ и ставила всё на свои места. Инессе не хотелось думать о страшном, но ценить и беречь следовало каждый миг, каждый удар ставшего родным сердца. Асе не доводилось хоронить любимых людей, только кошек, которые жили у неё всегда, с детства. Каждую она любила по-своему. Терять пушистых любимиц было невыносимо больно, но без них в душе возникала пустота, которая требовала заполнения. Несси у неё была третьей питомицей, а Инесса — второй девушкой; предыдущая, по счастью, была сейчас жива и здорова, но далеко — за границей. Страх потери никогда не обретал словесный облик, отражаясь только в глазах Инессы, но сердце Аси улавливало всё. Виноватое «прости меня» срывалось с губ обеих до смешного синхронно. Страх не поддавался излечению до конца, он лишь смягчался, притупляясь и становясь почти неслышным, терпимым. Раны заживают, но не исчезают бесследно, просто с ними учишься жить мирно.