− Я уже не сержусь. То, что произошло — уже произошло, изменить я ничего не могу. Отряд готов к нападению. Если боги будут милостивы, обойдется без жертв. Завтра вечером будем уже в крепости, а там для людей безопасно.
Именно для людей, для твари — навряд ли, Эйзе выпускать из дома без охраны будет невозможно — убьют. Мыш молча смотрел в лицо воина, пытаясь понять, почему он до сих пор не убил его за предательство.
Ремигий очень осторожно протянул руку, положил ее на плечо тваренка и притянул его к себе:
− Мыш, я и правда, не сержусь. Я очень испугался — если бы увидели тебя с этим котом, мои бы тебя растерзали.
Эйзе недоверчиво заглянул ему в лицо — глаза воина смотрели понимающе, без гнева. За неполных пять дней мышонок сумел научить бешеного Цезариона сдерживать проявления своего гнева. Просто из-за того, чтобы не покалечить хрупкого мальчишку. Тварь отстранился, по-прежнему недоверчиво глядя в лицо воина. Он просто не поверил — принять такое от него, принять предательство и оставить его в живых. Ремигий горько усмехнулся — глупо ждать доверия от мальчишки после всего, что он делал с ним все это время. Эйзе вдруг со стоном сполз на пол, придвинулся ближе к Ремигию, уткнулся в его колени лицом. Наместник дрогнул, резко поднял мальчишку за плечи, повернул к себе лицом:
− Не смей унижаться передо мной! Ты же воин, что ты позволяешь, за что платишь — за ту жизнь, в которую тебя бросили пять дней назад? Не смей так больше делать…
Мыш вдруг затрясся в беззвучных рыданиях — он тоже за пять дней слишком привык, что о нем думают, больно бьют, потом пытаются утешать, обижают и обижаются, но воин ни разу не посмотрел на него пустыми глазами. Ремигий глубоко вздохнул — слава богам, мальчишка начал отходить от странного оцепенения. Осторожно прижал мышонка к себе, зарылся лицом в мягкие волосы, пахнущие лесом:
− Все, маленький, успокойся, все уже прошло. Все, все…
Эйзе лишь вздрагивал при каждом слове — словно его били, а не пытались утешить. Потом с трудом ответи:
− Они убьют тебя завтра…
Ремигий мягко ответил:
− Не дамся. Иначе тебя убьют или свои, или мои воины. А я не хочу такого.
Мышонок зарыдал еще горше. Воин только покачал головой, неожиданно спросил:
− Сушеный финик хочешь?
Мальчишка притих от неожиданности, потом неуверенно кивнул. Он все время хотел есть и боялся показать голод — было стыдно. Ремигий не понимал этого, просто потому, что не знал, насколько плохо было у тварей. Очень осторожно, не выпуская мальчишку из своих объятий, воин дотянулся до блюда, взял пару сморщенных сладких фиников, сунул в руку мальчишке: «Ешь!» Мышонок покорно сунул в рот липкие плоды, попытался прожевать. Всхлипывания становились реже — мышонок отвлекся на еду. Воин тихо сидел рядом, внимательно следя, как малыш успокаивается. Так немного — кусочек сладкого, и горюшко прошло. Совсем ребенок, немного надежды, и он снова пытается жить. Мышонок маленький. Что же ты наделал в этот раз?! Эйзе прожевал финик, робко потянулся к блюду за кусочком сыра, воин удовлетворенно кивнул — малыш немного утешился. Он продолжал гладить спутанные светлые волосы, утешая и успокаивая мышонка. Ну что же теперь делать, если так все произошло. Наместник и сам не ожидал, что не сможет даже пальцем тронуть мальчишку, даже резко с ним говорить — только начинали синие глаза наливаться слезами, дрожать губы — у воина сердце разрывалось, и он прекращал мучить это невозможное создание. Эйзе тихо засопел, воин заглянул ему в лицо, улыбнулся — мальчишка засыпал, как всегда, когда был сыт. Как маленький зверек, — насытится, — нужно поиграть или поспать. Ну, он и есть зверек, — тварь, одним словом. Ну вот, тихое ровное дыхание — уснул. Воин поднял его на руки, уложил на койку, лег рядом — мышонок привычно залез к нему под бочок, удовлетворенно пискнул. Ремигий беззвучно засмеялся, прижался губами к его щеке и тоже заснул. Спокойно, как последние четыре дня, с того времени, как мышонок стал приходить к нему спать…