Чуть солнце зашло, как Конопляновка погрузилась в непроглядную темноту, густую, непролазную, и стали проклевываться огоньки в хатах: вон зажгли лампу у Вадюшиных, упало желтое световое пятно в палисад деда Жигулы, еле светится крохотное окошко в маленьком дому Лизы Трохимпалыча.
Гудят на морозе заиндевелые струны электрических проводов. А там, где сходятся два конца деревни — Соловьевщина и Однодворцы, там, в пересечении двух деревенских пустынных улиц, высвечивает ровненький искрящийся круг, яркая электрическая лампа, насаженная на самую верхотуру покосившегося столба. Лежит этот круг, как пятак позабытый, зажатый со всех сторон сажевой чернотой, подкравшейся к деревне. Редкие снежинки-светляки пролетят по свету да плавно опустятся наземь. И все. Тихо. Даже собак не слыхать — позабирались под сараи в сено, или в стойла, под бочок к теплым коровам, горячим овцам.
Тишина. Подкрадываются к обитателям Конопляновки по тем кромешным потемкам первые сны. Собираются на покой после еще одного прожитого в тревогах дня жители окоченевшей деревни.
Укладываются рядом с людьми их беды — не оставляют они конопляновцев. Иных всю жизнь не покидают. К другим только-только заявились, не прижились еще, отвлекают хозяев по пустякам, беспокоят — не устроились покуда. Ворочается в перине бабка Кочегурка — куда ей спать спокойно, если на этих самых днях — спасибо Матвею Захаровичу, подсобил — решается в районе ее вопрос — быть-не быть прибавке к пенсии. Это что ж получается — она всю свою жисточку гнула спину. Еще с того самого лихого времени, когда беляки по Конопляновке шастали, кулачье ухало обрезами по ночам, будто совы, войну треклятую перемучилась… да что говорить. Все пришлось перепробовать, поносить на горбу нелегкое времечко, иссушить ладони на разных работах. И вот на тебе: перешли на денежную оплату в совхозе. Пенсию, закон говорит, по последней зарплате назначить. А ежли последняя зарплата была: три мешка картохи да два жита, потому что на трудодни тогда деньги не выдавали. Вот и вышло, что товарки Кочегуркины, что не видали ее лихолетья, с которым давно на «ты» бабка Кочегурка, оказались чуть ли не в десять раз больше одарены государством, чем она. Как же это так вышло? Не сразу пошла к Пилюгину. Сама думала — так жизнь ее приучила. Поспрашивала умных людей. В городе в базарный день побывала. Все вроде бы вызнала — выходило так, что ее, Кочегуриху, — закон тот обидел. Тогда и заявилась она к Матвею Пилюгину — благо свой он человек, конопляновский. Вместе головы поломали, не получилось у него сразу ответить ей. Тоже мотаться стал — в сельсовет, в район, даже в область писал куда-то к главным начальникам. И вот Матвей сам пришел в хату к Кочегурке, сказал — на этих днях решится ее судьба. Говорил, чтоб не волновалась. Да только это легко сказать — «не волнуйся». А ты бы сам спробовал — не волноваться… Куда ж тут не волноваться, если девки Кочегурихины поразъехались по разным концам света, а жизни у них не получаются путевые. Что у старшей у Надьки судьба нескладеха, что у младшей — ничего не клеится. А матери каково! И с тех крох, какие перепадали, собирала она кой-какие деньжонки — подкопит-подкопит и вышлет одной, другой. Может, и на потеху те десяточки, а только сама Кочегуриха после переводов успокаивалась сердцем на время, пока не нахлынут на ее душу новые сомнения, новые тревоги за своих деточек. А тут еще холода, совсем ни к чему б им сейчас — а то сама бы пошла в город, туда, где решаются ее дела, чем, глядишь, и подсобила, подсказала бы. Э-э-э-эх…