Отодвигается помаленечку дед от своей старухи — осторожненько, чтобы, не дай бог, не пробудить чуткий сон жены. Вот и ноги в подштанниках свесил, было пытался встать, пойти штаны шукать…
— А ну счас же на место, — услышал вдруг за спиной…
Со стоном выдохнул дед Жигула и нехотя, медленно, с прикряхтыванием — будто поясник болью какой перехватило, стал укладываться рядом с бабкой Хрестей.
— Чего раскряхтелся, чего? Спи, а не то я те…
И снова тихо в хате у Жигулиных, только доносится с улицы гуд перемерзших, перетянутых морозом, проводов:
— У-у-у…
Бабка Хрестя отвернулась лицом к стене — затихла.
Дед Жигула глядит в потолок немигающими глазами, ждет подходящего момента.
…Стелются на ночь девчата-телятницы в коровнике. Комнатка Агрепины мала, тепло.
— Ой, девочки, — шелестит самая молодая, только с осени и пошла на работу сразу после школы, — как мне нравится все. Как в кино. Это ж получается — будто мы на передовой, оборону держим. Ведь все на нас сейчас, ведь на нас же, Агрепин, а?
— Да замолчишь ты или нет, пустомеля, — обрывает ее строгая Агрепина, — ложись спать, героиня. Видали?
— А что, нет?
Агрепина подходит к ней, накрывает половчее фуфайкой:
— Спи, спи, угомонись. Завтра будет трудный день, силенки-то подкопи — пригодится…
— Девочки, а девочки, — не унимается Варька. — как мне все это нравится…
И тут же засыпает крепким детским, внезапно подступившим сном.
Агрепина стоит рядом, смотрит на Варькино конопатое лицо:
— Видал чего придумала — передовую, тоже мне вояка… Пошли, девчат, пусть спит, намаяли мы ее…
А за окнами стоит мороз, уставился неподвижными бельмами — вглядывается в ненавистное ему избяное тепло, загнал мятущихся людей за крепкие стены, окружил их снегами да холодом — куражится. Но не сдаются конопляновцы. Не пускают его, лютого, за порог, держат у затворенных дверей да под проконопаченными пенькой окнами.
Глядят осоловевшие от подступившего первого сна внуки на своих дедов. И удивляются, как это огонь не берет их руки, когда они просовывают их в печи далеко-далеко, в самое пламя, чтобы бросить в грубку соломы. Замирает сердце, когда взглянешь в окно. Лучше глядеть в огонь. И будто из самого огня слышатся слова, складывается история:
«…Давно, очень давно… не тогда, когда поляки ходили на Рыльск, не тогда, когда и татары брали в полон жен и детей из земли русской, но, может быть, это было в то время, когда еще вятичи жили по тогдашним илистым берегам Сейма… Живет с дальних времен предание или сказка о тогдашнем Рыльске и тогдашнем чёрте.
Известно, какая была жизнь в лесах дремучих и в дебрях непроходимых, которыми наполнена была матушка Русь: деревья росли веками, не рубились ни на сахарные заводы, ни на железные дороги, ни на газ какой, а говорю — росли.