Идут этак они. Мужичок едва за чертом поспевает, тот ножка с ножки подпрыгивает, молодцом подается вперед, а мужик с лица пот вытирает, кряхтит и едва за нечистым поспевает. «Ух, — говорит, — не догонишь тебя».
Было уже поздно, когда они пришли к пещере Лыцаря. Здукнул Иван в окошко.
— Кто там? — раздался голос. — И уснуть не дают… А! — закричал, зевая, Лыцарь, выходя из пещеры, — это вы…
Тот мужик свое, а черт — свое. Лыцарь рассердился. Слушал, слушал и, недолго думая, выхватил из ножен палаш да обоим и отсек головы, только глаза захлопали. Совершив такой суд и расправу, Лыцарь опять лег и заснул. Вдруг видит он во сне, будто ему говорит чей-то голос: «И как-де ты смел так распорядиться? Смотри, чтобы тебе за это так же не досталось. Вставай и не теряй времени, пока еще в наказанных тобой течет теплая кровь, приставь каждому свою голову…».
Лыцарь вскочил в страхе и трепете и тотчас побежал к тому месту, где еще тепленькие лежали Жигалка и черт. Не думая нисколько, он приставил головы к туловищам и, таким манером совершив, что ему было сказано, отправился восвояси…
Но тут дело вот в чем — второпях он голову черта приставил к Жигалке, а голову Жигалки — к черту. Вот отчего и говорится, что рыляк наш и черта проведет, что хитрее рыльского мужика и на свете нет, а уж что касается до расторопности и находчивости, не то что какой-нибудь вахлак утром бежал — а к обеду нашелся, а рыляк бежал — алеутов завоевал, матушке царице подарил, за то из рук ее медаль золотую с бриллиантами и получил… Так вот оно как…
Ну а теперь спать, спать, спать…».
…Чем густее темнота за окнами сомовского дома, тем тревожнее на душе у Павла Ивановича. Обиделась дочь Агрепина — не идет домой: наверное, опять с девчатами в коровнике осталась.
Походил по комнате, сел за стол, снова налег руками на столешницу — заскрипели подстолья, замерла тень на беленькой стене. «Стой, — чуть не вскрикнул он, поднялся, кинул свои лапищи за спину, остановился посеред хаты, рослый, со взъерошенной головой почти у самых матиц. — Да как же это я раньше-то… Вот дурень старый…»
Он оглядел хату, перевел взгляд на стол, пустую столешницу, вытертую до ложбинки его руками с того края стола, куда за многие годы подсаживался Павел Иванович со своими думами, сжимал до боли пальцы, вдавливал кулаки в дерево, от тяжести тех мыслей его даже дерево, дуб мореный, подалось, отступило.
«Да только пойдут ли, вспомнят старые времена? А то еще погонят с порога. Да… Нет, не должны… Не так уж много и воды укатило… Отрыгнется… Отзовется… До крови докричусь, до души допнусь — ужели не откликнутся…»