Федька Селезнев с неразлучными своими Иваном Мячевым да Василием Якименко рядышком идут, будто так и спали вместе, так и поднял их троих Павел Иванович.
Укуталась в московскую шаль пенсионерка Кочегурка, не отказалась пойти, хотя и могла бы, тем более что вопрос ее пока еще не решен, пока еще донимают ее ночами беспокойные, прилипчивые мысли. Может, и пошла потому, что голосом своим Павел Иванович коснулся тех самых лет ее, когда она была помоложе, когда работала себе и работала, и ни о чем другом не думала — в работе той да в семье виделось ее крестьянское счастье, да и не ей одной. Услыхала она голос председателя, вся как есть отозвалась на него, подалась сразу, кинулась собираться, как тогда, в отошедшей, отступившей куда-то молодости, со всеми вместе.
— Счас я, счас я, Павел Иванович, уже пошла… — отозвалась радостно, выпутываясь из бессонницы.
…Рядом с Конопляновкой спрятался новый день. Со стороны Крючковщины прямо над Однодворцами, над сомовским опустевшим домом занималась заря огненно-красным заревом, раскрасила небо, высветила раннее утро, зарделась на сонных лицах конопляновцев. Идут они со всех сторон в длинных шубах и полушубках. Заполняется утро запахом лежалой овчины. Слышит народ, как хрустит под ногами испепеленный морозами золовый снег. Струнами натянулись перемороженные провода — гудит. Потянулись из труб первые осторожные дымы — прямиком в самое небо направились, нет ветерка, чтоб скривить их, изломать. Так пряменько и уходят в бездонную вымерзшую высь, будто подвешивая хаты на белых тугих нитях к самому небу — одну, другую… Вот хата Дупина зацепилась за небо, Кольки Ляхова тоже потянулась к небесам, за ней двор Лизы Трохимпалыча…
Пробивается робкий свет сквозь морозную пелену заиндевелых окон, ложится длинными колючими клиньями на искрящемся закаменелом снегу. Будто вспыхивают в палисадниках на том свету перестылые стволы ракиты, орешника, кривых вишен.
А месяц висит на чистом низком небе, и кажется, протяни руку — допнешься до него, ледяного. Тишину вспарывают шаги конопляновцев, громкие, настырные шаги — хруп, хруп по морозу, — скорее на площадь, туда, к церкви-клубу, где уже звездной россыпью светятся самокрутки конопляновских мужиков.
— Чего надумал-то наш Павел Иванович, — спросил Матвей Пилюгин Гарбузова, — не знаешь, Николай Андреевич, а?
— Ничего. Только, говорит, подсоблю, и дело с концом, не подведу, а что задумал — одному богу известно. Вот так-то вот.
— Не нравится мне вся эта затея, — ответил Матвей.
— Ну теперь назад ходу нет. Ты, Матюха, не волнуйся шибко. Раз самому не дано — терпи. Так-то оно, когда чужим умом. Выдал бы что свое, когда надо было, не стояли бы сейчас на миру, хоть, как говорится, тут и смерть красна… Да, здорово, здорово, Жигула… О, бабушка Хрестя, и ты тут…