Они сидели за столом и молча пережевывали приготовленные Женой бутерброды.
«Странно, день только начинается, а у нее на лице признаки усталости», — заметил он.
Она и ела будто по принуждению, нехотя, просто потому, что так заведено и не надо ЭТОГО ломать — чтоб, не дай бог, не стало еще хуже. Пусть будет как есть.
Дочь еще недавно не сводила с них глаз: то на него посмотрит — на Горбуна, то на Мать, и как будто впервые видит их — разглядывает, любуется на «моих дорогих, моих золотеньких, моих любименьких…».
«Неужели так быстро все проходит?» — прикидывает Горбун, глядя на членов своей семьи, словно на потухающий костер, от которого не чувствуется желанного тепла — так, один белесый дым.
«Не тычь вилкой в пустую тарелку, — догнал его Женин бесстрастный голос. — Что это ты?» — спросила она.
В другой раз он бы радостно отозвался, заговорил бы, заулыбался. Но он только пожал плечами, что означало одновременно: «Не знаю», «Да какая разница, в конце концов».
А Жена, уже потеряв интерес к нему, вдруг, посмотрев случайно в окно на городскую башню, которой, наверное, тысячу, а может, и больше лет, сказала: «Послушай, с чего ты взял, что сейчас без четверти? — Она уставилась на Горбуна. — На башне совсем другое время». При этом трудно скрываемое раздражение проявилось на ее лице, коснулось дрогнувших углов рта, щеки ее вспыхнули.
И если бы не Дочь, которая с улыбкой посмотрела на обоих, неизвестно, чем бы все кончилось. Она, как это все чаще случалось за последнее время, спасла их и на этот раз, предотвратив явно назревавшую ссору. Горбун ничего не ответил Жене, потому что был абсолютно уверен в своей правоте. А потом, потеряв интерес к «бурде» в своей чашке, стал выжидать, когда Жена отвлечется (не на глазах же у нее это делать!), и самому взглянуть на злополучную башню, грубо отодвинувшую возможность мирного сосуществования. «Проклятая башня!» — думал он, боковым зрением уцепившись за позеленевший от времени циферблат.
Жена и не думала отступать.
«Что же ты молчишь, а-а?» — повторила она с нараставшим раздражением.
Он промолчал и на этот раз, хотя ехидное «а?» будто когтями вцепилось в него. Он мог бы заговорить, сказать что-нибудь, отшутиться, наконец, ведь говорил же он всякую всячину в те недавние счастливые времена их совместной жизни, ведь говорил же. Откуда в нем эта густая, неповоротливая смесь — с одной стороны, все вернуть, возвратиться к счастливому беззаботному времени, дыхание которого еще ощутимо за спиной; с другой — это настырное, вроде бы ничем не оправданное сопротивление этому желанию, которое не преодолеть, не перешагнуть.