— А танцевать я вас, если хотите, конечно, научу, у вас это получится в конце концов…
— Да? — растерянно произнесла она и зачем-то тронула рукой сначала бровь, потом висок, потом приложила пальцы к дрогнувшим губам. — Я сейчас, — сказала она и встала из-за стола.
Стоя в заваленной шубами и пальто тесной передней, она вспомнила, как когда-то, когда еще не было ни ее Танечки, ни даже Катюши, когда она вот так же выходила хоть на минуточку от гостей, всегда, как на веревочке, выбегал за ней кто-нибудь, кого подчас даже и не замечала весь вечер. Бывало, и по два выбегали за ней следом… Она, сдерживаемая какой-то необъяснимой силой, наперекор разуму, постояла еще немножко, подождала — нет никого, и тогда, накинув на плечи показавшееся ей тяжелым пальто, открыла дверь и, задержавшись лишь на мгновение, шагнула за порог.
В вагоне метро сидевшие напротив нее люди не замечали ее, девушка спала на плече у своего возлюбленного. Тот, остекленевшими глазами уставившись в пол, так и не поднял головы всю дорогу; мужчина, пошелестев листами «Литературки», замер, бегая воспаленными глазами по строчкам.
«Как глупо все получилось. Как глупо. Какая ж, должно быть, я была смешная на этой дурацкой свадьбе. Это ж надо было додуматься вылезти со своими танцами. Господи, стыд-то какой!.. «А танцевать я вас научу…» Это что же значит? Я как дура отплясывала весь вечер перед ним, наслаждалась… А он все это время глядел на меня и смеялся надо мной. Конечно, смеялся. Да. Ну точно. Вот до чего дожила. Старая… Старая… — повторила она шепотом и опять удивилась, что никто не обратил на нее внимание, а ведь она сказала это почти вслух… — Кому бы и мне вот так, как эта, положить сейчас голову на плечо, чтоб пожалел, чтоб успокоил. Некому, нее-екому… — И она заплакала, вытирая платочком слезы, и снова никто не обратил на нее никакого внимания. Казалось, все были заняты только своими делами. — А у меня такая беда, такая беда, — и она снова поднесла платок к лицу.
И тут, почти отчаявшись, она вспомнила вдруг Петра Ивановича, детей — Танечку и Катюшу, и стало на душе легче. Она, не скрываясь — все равно никто ничего не хочет видеть, — улыбнулась сквозь слезы. И вдруг заметила, что читавший напротив нее газету, как-то ошалело вытаращив глаза, смотрит на нее через верхний согнувшийся край листа, смотрит в упор.
Она улыбнулась еще раз, просто так уже, оттого, что на душе стало совсем легко, и человек с «Литературкой» тоже заулыбался было, но потом, спохватившись, заозирался на тех, кто не обращал на них никакого внимания, и снова уткнулся в свои листы, сразу зашевелившиеся, зашуршавшие, будто ожившие в его руках.