Вербин готов был содрать с себя, скусить эту проклятую родинку и, испугавшись не на шутку, говорил первое, что приходило в голову: «Ну, мало ли, могут быть и совпадения… Сколько угодно людей с одинаковыми приметами…» И при этом глупо рассмеялся.
«Ну, хорошо, — не унимался собеседник, — а эти дурацкие доспехи, латы…»
«Ну ничего себе, — в отчаянии лепетал доктор, прибавляя дерзости, — да они сегодня на каждом втором, вы что, забыли, какой сегодня день, или разыгрываете меня?» — переходил он в подобие какого-то жалкого наступления, опирающегося исключительно на отчаяние и страх.
Чьи-то слова: «Да отвяжись ты от него, чего пристал!» — спасли доктора.
…И тут заиграли трубы, снова взревели варганы, ударили со всех сторон барабаны… Представление начиналось.
Низкие своды княжеских покоев давили, казалось, просто ложились на плечи — хотелось сбросить их тяжесть, освободиться, вздохнуть свободно, вольно. Духота жаркого августовского дня мучила, тяжелым комом лежала в груди, не давая ни минуты передыха. Отворенные двери, распахнутые окна не спасали — воздух, казалось, остановился и, недвижимый, застыл так навсегда. Парило: влага проступала отовсюду, все отсырело, взмокло, по вискам катились крупные капли пота, медленно переползая на щеку, скатываясь за сдавливавший, как удавка, ворот.
Великий князь рванул застежки у самой шеи — не помогло, не стало ему легче в сгущавшемся полуденном зное.
Он ходил под низкими сводами, громким эхом отзывались его шаги в каменных парусах. Остановился князь у раскрытого настежь окна, уставился на залитый ярким полуденным солнцем митрополичий дом. Глядит, вспоминает и изумляется.
«Вот так же все один в один и тогда было, когда умирал митрополит Алексий. Такая же слепящая белизна стояла во дворе, и опустошала душу неизвестность, терзала, мучила. Что там у них, как сейчас решится судьба митрополичьего сана, кому достанется он на этот раз — снова ли быть Дмитрию в покорной зависимости, как это было с Алексием в течение почти двадцати семи лет, или же быть ему свободным и самому говорить свои условия, не быть вызываемым по случаю, а вызывать самому, не склоняться, а самому принимать поклоны… Как оно все там решится…»
Точно так же стоял тогда у окна, может, у того же самого, что сейчас, великий князь Дмитрий Иванович, вглядывался в немые стены митрополичьих покоев, за которыми у постели умирающего митрополита всея Руси происходил разговор Алексия с Сергием Радонежским.
Преподобный Сергий был вызван из Троицкой знаменитой обители просьбой самого Алексия, пожелавшего передать ему из рук в руки митрополичью власть, разговор же их только и должен был решить — согласен ли преподобный Сергий или нет. Почти не сомневался умирающий Алексий в согласии своего ставленника, но испросить все-таки надо было. Всем подходил Сергий, годился — и скорбел о печалях земли Русской побольше других, и о величии своем не помышлял вовсе, хоть и прославился благочестием в русских людях, да и не только в них, о выгодах для себя никогда не думал… Всем был хорош преподобный для митрополичьего места, все шло к тому, да только вот великий князь давно уже вынашивал совсем другие планы: тяготила его власть митрополита, зависимость от него, от его воли. Хотелось высвободиться. Случай предоставлялся, и человек подходящий уже найден — Михаил, архимандрит коломенский. Этот бы князя слушал, дал бы наконец желаемую свободу, самостоятельность, независимость… И разговор с ним уже был, и согласие получено…. А то, что не всем это по вкусу, — так на то и власть княжеская — она остудит горячие несогласные головы… Все будет как задумано… Только бы преподобный Сергий не дал согласие, отступился — иначе опять надоевшая уже покорность, смирение… Чем закончится их разговор? Как решится судьба Руси, участь великого князя?