Ему подсказали.
— Ну, вот и прекрасно! — заулыбался главный и сделался им всем как-то ближе, многим показалось, что это чуть ли не отец родной давал им, заблудшим детям, мудрые советы. — Вот и пусть, этот самый наш, ваш… разумеется, под видом строительства чего-нибудь, да все равно чего — тут сами придумаете — представит в самые короткие сроки план радикального переустройства своих мест, пусть снесет амбары, всякие там кузни, конюшни и прочее и воздвигнет новенькое что-нибудь… Неважно что, но конструктивное! Что-нибудь в духе Корбюзье! Кто будет против нового в наше время? Пусть попробует!.. Вы обретете, наконец, покой, а он… Впрочем, довольно о нем… — Тут он вздернул руку, на запястье которой, словно жаба, прилепились огромные часы; заглянул в них, как бы сверяя свои решения с всеобщим течением времени. — Нас ждут другие дела!
Все с облегчением вздохнули.
А он не мог жить без работы. Хоть что-то, а должен был делать.
В том же городе, за рельсовым блескучим путем, полоснувшим, как бритва, по его живым связям со всем, миром, нашел он себе работенку.
Вкалывая и тут до седьмого пота (по-другому не умел), он словно убивал в себе расходившиеся, как назло, воспоминания о людях, с которых когда-то брал пример и которые теперь мешали ему, мучили. Желая поскорее переиначить себя, он налегал на работу. Потом, застилавшим глаза, отгораживался он от видений прошлого.
А люди смотрели на него, работающего неистово и отрешенно, и не могли понять, что делает этот человек, для чего так настойчиво трудится над тем, что и делать-то не надо.
А он работал себе во спасение, потому что не давали ему покоя хотя и заметно потускневшие, но все равно памятные образы пахнувших свежим тесом плотников, чумазого белозубого кузнеца, конюха с посоленной корочкой ноздреватого хлеба в руке, великомученицы Ольги, неистового дяди Васи-страстотерпца.
Когда они — плотник, кузнец, конюх да плешивый дядя Вася — особенно близко подходили к нему, он с остервенением хватал очередную порцию груза, взваливал себе на плечи и шел, ничего не видя перед собой, думая лишь об одном: «Прочь, прочь, кузнец и ты, плотник, и ты, конюх, и ты, тетка Ольга, и вы, дядя Вася… Уйдите с дороги, не мешайте мне, не мучайте меня. Зачем вы не оставляете меня? Не хочу больше вас, не желаю, так и знайте. Вы сломали мне жизнь… Если бы не вы, я был бы как все, и все было бы у меня как у людей…»
Он закусывал до крови запекшиеся губы, сжимал до боли кулаки, скрипел сильными зубами, стараясь заглушить в себе неотвязные воспоминания, составлявшие когда-то его жизнь, а теперь ненавистные и противные.