…И тогда неизвестно откуда объявлялись в нем новые силы, и можно было работать еще и еще. Какое же большое спасибо им всем за то, что они были рядом с ним! Кем был бы он без них? Это они — плотник, конюх, кузнец и тетя Оля с дядей Васей — подарили ему почти материнское чувство любования плодами своего труда. Это он у них научился склонять голову и, перебирая губами нежнейшие на свете слова, устремлять взор на свое создание, оставив за спиной весь белый свет со всеми его заботами и печалями.
…А еще у него почти готова была его собственная песня. Он сам сложил ее, правда, только наполовину, потому что у песни был пока только мотив, но он считал — это главное, слова сами придут.
«Хороший паренек».
«Такой не подведет».
«Золотые руки».
«Во дает, паря».
«Перебесится, молодой ишо».
«Нет, ты погляди, что делает, дак ведь он нас всех…»
«Заставь дурака молиться, он и лоб расшибет».
«Не-е-т, с таким я б в разведку не пошел».
«Да кто-нибудь остановит его, или он нас всех…» — как по ступенькам опускалось отношение людей к нему, к его делу, его работе. Шутили: «Если бы все так, как этот парень, работали, — давно бы все в манной каше плавали, ешь ее вволю — не хочу…» или: «Вот человек прекрасного завтра, но брать с него сегодня пример опасно — надсадишься, пуп развяжется…»
«Знаешь, — сказало однажды его начальство, — ты давай бросай так-то вот, как ты это делаешь, ну, словом, работать так не годится. Нам всем неудобно рядом с тобой. Ты нас в глупое положение ставишь. Получается, мы, товарищи твои, ведь товарищи же, а? Ну, чего молчишь? И не можем, как ты. А ведь ты знаешь — можем мы. Да ты мешаешь нам. Куда ты лезешь? Ну давай, мы тебя в президиум сажать будем, на всякие конференции ездить станешь, выступления тебе на год заготовим — встал, прочел и гуляй до другого раза, ну плохо ли? Только сиди и ничего больше не делай. Хватит, наработался. Вред от такого твоего труда. Ты нас позоришь перед людьми, конфузишь. Как бы это тебе ясней сказать — не работают сейчас так, не трудятся. Прошли те времена. А ты рвешь. Не-ет, рвешь!.»
Не знал он, что по его «вопросу» собиралось и самое высокое начальство, что спорили, что никак не могли принять решение, и что самый главный начальник — с гордым и надменным профилем — во время заседания смотрел на спорящих как на малых детей, а когда те наговорились, наспорились до хрипоты, взял слово:
— А ведь нет проще дела! — сказал он им. — Да! У нас в коллективе еще таких не было, а вообще… да сколько угодно. И надо обламывать этаких бойких… — Все это говорил бесстрастно. — Нет ничего проще! Да, да, — продолжал он с тонкой улыбкой. — Из каких мест будет этот ваш, наш… этот созидатель?