Так они и стояли друг возле друга — хозяин и страж, покуда люди, ворвавшиеся во двор по команде уполномоченного, не перетаскали все до последнего мешка с житом с огорода на стоявшие у палисадника подводы.
Так стояли они рядышком, когда по команде уполномоченного поехал пилюгинский хлеб со двора, а сам он подошел к ним и, слишком заметно остерегаясь собаки, прокричал непонятно кому: «Это, Пилюгин, чистая сто седьмая. Так что собирайся в путь-дорожку, я заскочу за тобой на обратном пути…»
Пилюгин не слышал его слов ни про ту сто седьмую, про которую еще ничего не знал, да и не мог знать, ни про необходимые для него сборы… Он слышал, как скрипели тележные, видавшие виды оси под его хлебушком и мысленно прощался с ним навеки, про себя уже подвывая по-собачьи, глотая скрываемые слезы.
Так и остались они друг подле друга, и когда двор опустел, и когда следом за телегами, падая с ног, обдирая коленки, поползла его Пелагея, простирая к уезжавшим длинные руки, умоляя их по-своему, по-бабьи сжалиться над ними, над их детками.
И если бы не вернувшаяся во двор Пелагея, так, может, и стоял бы Пилюгин рядом с собакой, не знавшей доселе хозяйского внимания в таком количестве, ластившейся к его ногам, заглядывавшей в его неподвижное, словно окаменевшее лицо.
Пилюгин перестал глядеть вслед подводам. Деловито стал управляться с расхристанными воротами: установил подворотню, прикрыл ворота, закрепил их притолокой.
Пелагея сидела на сенечных приступочках, не плакала, сосредоточенно разглаживая снятый с головы платок, разложив его на перепачканных землей и кровью коленях. Во дворе сделалось сразу тихо. Через распахнутую настежь дверь на огород, за сарай пошли куры — никто их в тот час не шуганул за это, не погнал прочь, хоть и было кому: хозяева дома.
…Уполномоченный, как и обещал, прислал своих людей за Пилюгиным. И снова бесновался кобель, покуда из хаты доносились громкие голоса и Пелагеин плач. И опять заскрипели тележные оси: раздирая поджившие было коленки, поползла следом Пелагея.
Пилюгинским примером припугнули березницких мужиков крепко: хлеб рекой потек с крестьянских дворов в город, на элеватор, на свое «законное», как разъясняли народу заезжие агитаторы, место. Страна, рассказывали, задумали большое дело, ей для подъема экономической мощи стало необходимо строить станки и машины, а для этого нужен хлеб, много хлеба, чтобы продавать его за границу, а на вырученные деньги приобретать все то, без чего никак в этом сложном деле не обойтись.
Все понимали березницкие мужики, но только почему надо было брать хлеб у них задарма — никак не могли взять себе в толк и потихонечку роптали, но теперь уже больше про себя, молчком, никому своего того отношения к серьезному государственному делу не выказывая. Время благих надежд, как они между собой порешили, минуло, ничего хорошего ждать в ближайшее время не приходилось. Решили: раз так, смиримся, куда против силы переть. Да и обломки пилюгинской семьи глаза кололи — и без того не было в пилюгинском дому густо, а тут и совсем сделалось некудышно.