Когда он занес руку над вопрошавшим ее немым, покорным лицом, над ее удивленными глазами, когда беспощадная рука зависла над болью, только сейчас объявившейся в ее теле, когда одними губами, тихо, забиваемая соседской расходившейся гармошкой, спросила его: «За что вы, папа?..», прижимаясь к нему и протягивая слабеющие руки, Бицура оттолкнул ее, ударил падающую выступком.
Неловко занесенные для следующего удара вожжи жиганули его собственную спину. Бицура заверещал от боли, закрутился на месте как ужаленный, заоглядывался, заозирался, может, кто-то решил заступиться за провинившуюся дочь? Никого не было во дворе, и только хмельные руки рвали гармошку в соседнем дворе.
Долго плачущую навзрыд Тоню успокаивал в старой пуне Коля Ляхов. Чуть ли не с другого конца деревни не слухом, но сердцем почувствовал он недоброе. Бросил какие были на этот час дела во дворе да и айда к пуне. Вышагивая, все прибавлял да прибавлял ходу, а потом бежком побежал — так звала его к себе беда, так тянула. Не раз так было: не сговариваясь, не условливаясь, встречались они. Дивились, как же это такое возможно, чтобы видеться без уговора.
Он пулей влетел в сарай, влез на самую верхотуру, туда, под самую бантину с пупырчатым ласточкиным гнездом, из которого как будто вывалился птенец — плачущая Антонина.
— Тоня, Тонечка, — бросился он к ней, — ну не надо так… — успокаивал, прижимая ее к себе, содрогавшуюся от рыданий. — Не надо…
Другие нужны были слова — понимал, понимать понимал, а где взять, не знал.
Антонина будто только и ждала его — уткнулась в плечо, обняла руками, обнимая, почувствовала отцовские отметины на пылающей от боли спине, еще сильнее стала обнимать.
— За что он меня?.. — откинувшись, спросила она бледного Колю, который только и знал, что повторял: «Не надо, Тоня, слышишь, не надо…»
Когда она, успокоившись, рассказала ему про все, что случилось, он в отчаянии говорил в сердцах: «Я не отдам тебя никому… Сегодня пойдем в лес и станем жить там одни как хуторские… Нам с тобой никто не нужен… По хозяйству управимся — управляемся же теперь…»
— Управляемся, — согласно кивала она ему сквозь слезы.
А он, не останавливаясь, продолжал, глядя на нее, не выпуская ее рук из своих: «И никто никогда не посмеет тебя обидеть, потому что только для того, чтобы увидеть тебя, надо будет, как в сказках, которые отец рассказывал, совершить подвиг… Никто, кроме меня…»
Она больше не плакала, последние слезинки задержались на ее лице, одна повисла на ресницах, другая — в уголке полураскрытого рта. А он все говорил и говорил, и слезинки те видел, но не стал убирать их, боялся дотронуться до нее, до ее боли.