Бицура стал уставать. То ли годы сказывались, то ли сложности самой работы по объявленной срочной организации колхозов доканывали, так или иначе, а после дня обычных своих хлопот он едва держался на ногах, доволакивался до дома с единственной мыслью рухнуть, не вечеряя, на постель, чтобы забыться желанным сном. Но сон как будто обходил его, только дразнил: с вечера слепит веки сладкой дремой, заманит, а к полуночи возьмет да и уйдет от него. И пялит пустые очи Бицура в потолок, утюжит глазами опостылевшие стены. Иной раз и не поймет, то ли с закрытыми глазами лежит, то ли с открытыми — одна и та же представляется картина, унылая, однообразная, уже и не трижды им проклятая.
Потихонечку, чтобы не разбудить Антонину, выйдет он во двор, постоит посреди тишины под звездными россыпями, которые покажутся схороненными от него зерном, задумается, как ссыпать их в мешки да свезти со двора, кому пригрозить, чтоб другим неповадно было прятать хлеб, — все равно Бицурин отыщет его, нюх у него на хлебушек собачий, безобманный.
Посмотрит он на небо со злостью, пригрозит кулаком. А когда опомнится от дурного наваждения, удивится: «Это ж надо, покажется такое…»
Проходя мимо спящего кобеля, остановится около будки, заглянет в нее, внимательно обшарит глазами — такая у него привычка по нынешней работе, взбесится, что скотина и та сладко спит, а он… и поддаст пса ногой, злобно выругается, сплюнет под ноги и не обернется на жалобный визг, только еще пуще обругает за то, что поднимает шум среди ночи, людям спать не дает.
А Бицура по темноте пойдет себе дальше в белых подштанниках да рубахе, как привидение.
Пуста, безрадостна ночь. Пугают неожиданные звуки, шорохи. Все кажется ему, что крадутся к нему люди, не пожелавшие добровольно вступать в колхоз и высланные за это далеко отсюда, «обиженные» им, наказанные «несправедливо». Ввязался он в новое дело — никак не привыкнет. А как было не ввязаться, чтоб б они без него, организаторы колхоза, кто б из них хлеб находил, кто б раскулачивал. Пришло, наконец, его время. «Никуда не денутся», — считал давно, вот и пришли, и поклонились в ноги. Без таких, как он, теперь не обойтись.
И опять на плаву Бицура. Только вот незадача — днем, по светлому, хоть и мерзко на душе, да жить можно, а ночь приходит — нету ему ни места, ни сна — никак не привыкнет.
Вот кто-то перебежал от яблони к яблоне прямо перед окнами его дома. «Пугает, да только зря». Он раскулаченных не боится: далеко они отсюда, так далеко, что и вообразить себе нельзя. «Сказывали, будто везут их черт знает куда, на самый край земли, высаживают из битком набитых скотных вагонов посреди дремучего леса, вручают одну пилу, один топор, початый коробок спичек. Вручили и айда назад, а вы оставайтесь, делайте что хотите, до свиданьица! Половина там остается навсегда, а уж кто захочет вернуться — не позволят, да и дойти оттуда немыслимо. Так что теми привидениями меня не испугать», — успокаивает он себя, а через минуту-другую уже опять боязливо крадется в сторону облепленных яблоками деревьев, таращит глаза, пялится в темень; стучат молоточками взмокшие враз виски, холонут пальцы. «А ну как кто-то возьмет да дошагает, березницкие — они стальные, не гнутся, не ломаются».