А та как стояла посеред дороги, так и села наземь, подкосились ноги, заплакала горько-горько, навзрыд, содрогаясь всем телом, подымая руки к небу и снова падая ниц, словно молилась в таком неподходящем для этого месте.
…Семью Ляховых вышла провожать вся деревня. И рад был Бицура свести счеты с Ляховым, да всенародно делать это было рискованно. Тайком, молчком — это да, а прилюдно, на глазах у всех — не пробовал, побаивался. Яшка Шнайдман затискал в своем замасленном кармане наган, но… не решался пустить его в ход. «В городе разберемся, — успокаивал он себя, трогая разбитое лицо, опухшие губы. — Там и восстановим справедливость…» И на всякий случай нет-нет да и поглядывал на сидевшего рядом со связанными руками Ляхова.
Жена Ляхова успела взять узелки — теперь у них в руках с сыном Колей они и лежали, у Коли два — свой и отцов, вот и все пожитки, вся поклажа на дальнюю их дорогу.
…Чего хотели березницкие мужики, бабы — неясно: молчали. Шли себе да шли следом, будто собрались вместе с Ляховыми в ту дорогу. Вот уж и деревне конец: последняя хата Соловьевщины вытаращилась окнами, вот уже и Тарахово болото началось с тростниковыми китками, а люди все идут и идут. Яшка Шнайдман понукал не раз лошадь, чтобы шибче шла, чтобы можно было оторваться от исподлобных взоров преследовавших их людей. Да только лошадь будто заодно с провожающими была, шла не поспешала, а как за бугор перед самым большаком вышли, так и вообще остановилась.
А со стороны поля, с бураков, захватив подол в руки, бежала и кричала, что есть силы «Стойте, стойте!..» узнавшая про все Антонина, что-то такое исходило от нее, что и лошадь и люди как вросли в землю, не двигались, остановила она всех необычной силой, про которую потом еще долго будут вспоминать в Березниках, потому что ни до того дня, ни после него никто такого не знал, не видел.
И напрасно стегал кобылу Шнайдман, ругался и психовал — все у него в этот день не клеилось, не получалось по накатанному, вот и опять незадача — сколько их еще будет? Может, впервые за всю свою жизнь пожалел он, что когда-то занялся этим живодерным делом, да только сразу же отмахнулся от той дурной мысли, откинул ее в сторону: чем же ему еще было заниматься в жизни, когда все в его роду на такой службе состояли, разница только в том, кому служили, а так все та же работа — следить, выслеживать, вынюхивать, вцепиться в жертву, не выпустить ни за что. Такая работа никогда не изведется, покуда есть люди и есть власть.
…Запыхавшаяся Антонина стояла посреди дороги, лицом бледная, кофта с длинным рядком мелких пуговиц скособочилась от бега, волосы растрепались. Она неотрывно смотрела на стоявшую телегу, на сидевшего в ней Колю и, казалось, больше ничего на свете не видела в ту минуту, не слышала. А потом вдруг заулыбалась, может, рада была, что не упустила, уследила, сердцем выглядела беду. Так-то оно ей легче, даже вот улыбается, рада, хуже было бы по-другому, если бы пропустила, если бы она мимо нее прошла, а она и ничего не знала. Что толку потом от запоздалых стенаний, а так — вот она, ее беда, как на ладони. Добежала, успела. Все боялась не поспеть, отстать — ничего не случилось, слава богу! — теперь ничего не страшно.