В эти дни никто уже ничего и никого не боялся, всем сделалось все равно, иные молили бога, чтобы поскорее прибрал их, избавил от голодных мучений, послал им спасение от земных страданий.
…Первых умерших хоронили в отдельные, с трудом выкапываемые зимой могилы. А когда силы иссякли, тогда стали тесниться: покойников складывали в одну, вырытую сообща, с превеликим трудом неглубокую ямку.
Все больше становилось пустых домов в Березниках: на Соловьевщине, на Поповщине, на Крючковщине и у далеких Однодворцев…
…Ранней весной следующего, тридцать третьего года, соскучившись по теплу, уцелевшие за зиму мужики грелись на солнышке. А солнышко, будто жалея мужиков, словно винясь перед ними за случившееся, светило ярко, помногу, согревая полуживых осторожным теплом, чтобы, не дай бог, чем-либо не повредить намучившимся, хлебнувшим горюшка людям.
…На старой-престарой, поседевшей от века колоде сидели уравненные в последних своих правах мужики: посередке иссохший до неузнаваемости Николай Ищенков, ставший еще меньше и без того дробный Вадюшин, рядом с ним, чуть поодаль, нахохлившись и выставив вперед заострившиеся носы, задрав головы, зажмурив от удовольствия глаза, Василь Нехрюха и Вербин, между ними, будто удерживая, чтобы не попадали по сторонам, обняв удлинившимися руками их худосочные тела, улыбался солнцу и каким-то своим думкам вылинявший, облезлый Бицурин.
Снег еще и не думал сходить и, не тронутый человеческим следом, выглядел вокруг ровным, гладким, бескрайним море-океаном, плыви в любую сторону по нему, пути открыты.
Будто останки Ноева ковчега, приберегла их жизнь для своего возрождения и несла, выбирая берег, к которому можно было бы пристать, высадить, да никак не могла выбрать, все казалось ей, что неподходящие были для новой жизни места.
Мужики только жмурились на ярком долгожданном солнышке да безропотно ждали распоряжений судьбы в последние свои сроки.
Кругом было пустынно и голо, и не курился желанный дым ни из одной хаты, и не скрипели, как прежде, сани по сыпучему снегу, далеко, бывало, слышные по другим временам. Тихо было, даже птицы не вели своих привычных разговоров — то ли не было о чем, то ли боялись, что, подай они голос, голодные люди снова начнут ловить их. С сосулек, нависших на застрехах, лилась капель, будто крупные горючие слезы по жертвам прошедшей зимы, — вот и все голоса, все движение на белом свете.
Стоявшие поодаль хаты, заваленные до труб обильными снегопадами, сделались похожими на огромные волны, которые грозили разнести в щепки то, что осталось от березницкого Ноева ковчега, мчавшегося куда-то очертя голову посреди безмолвия, ослепительной белизны снегов — прочь от смерти.