Он имел в виду другое. Этот внезапный, неожиданный, совершенно необдуманный поцелуй среди зачарованного сада в Ле-Везине не шел у него теперь из головы.
Направляясь ранним утром по Парижской улице в музей д’Орсэ, чтобы посмотреть импрессионистов, он все время думал только об этом, и на него, как волны на одном пейзаже Сорольи[49], накатывали картины прошедшего дня. Снова и снова перед ним возникал образ хохочущей до беспамятства Розали в голубом приталенном летнем платье, с разрумянившимися щеками, под простертыми над нею ветвями раскидистого черешневого дерева. В воздухе пахло лавандой, и над садом опустились сумерки, так что кусты и деревья едва виднелись на фоне неба, как тени. Волосы Розали вольно рассыпались по плечам, и так же вольно рассыпался ее чудный смех. На один пьянящий миг, затерянный во времени, женщина с чудным смехом стала для Роберта самым желанным созданием на земле.
От неожиданности она не стала ему противиться. Он поймал ее врасплох, и она ответила на его страстный поцелуй, который пронизал его тело тысячью частиц света и был сладок, как дикая земляника.
Он невольно облизал губы и на секунду стиснул их, словно для того, чтобы вернуть вкус этого поцелуя, который сейчас представлялся ему чем-то нереальным, как будто ему это только приснилось. Но то был не сон. Это происходило наяву, а потом вдруг все кончилось неудачей.
Крепко стиснув в карманах кулаки, он хмуро шагал по узенькой улочке.
Не стоит себя обманывать — ей это было скорее неприятно. Когда миновал тот миг, он почувствовал, как она смущенно от него отодвинулась. «Это, конечно, от пережитого волнения», — сказала она и засмеялась, как будто ничего не случилось.
Его поцелуй не вызвал у нее восторга, и она из любезности замяла неловкость, чтобы он не выглядел в собственных глазах полным идиотом.
Он тяжело вздохнул. Хотя, с другой стороны… Когда они, замерев в тишине, как гусеница в коконе, лежали там под кроватью… Разве не мелькнула тогда в ее взгляде внезапная симпатия? Разве не возникло неожиданное ощущение близости, которое на минуту заставило его забыть про жесткий паркет и страх, что их обнаружат?
Неужели все это он себе только навоображал? Или виною тому была необыкновенность момента? Он уже ничего не понимал!
Он знал только одно: что вечно готов был так лежать под кроватью. Но затем дал о себе знать его мобильный телефон, и его тихая вибрация произвела впечатление иерихонской трубы. Они чуть было не попались.
Он усмехнулся, вспомнив тяжеловесный топот испуганной экономки и как она потом долго все возилась с лампой.