Лиза казалась еще бледнее, чем обычно. Беременность нарисовала синие круги у нее под глазами, которые смотрели на него и просили успокоиться, когда он воевал в этой тесноте с оконными шпингалетами. У нее немного округлились щеки и подбородок, а над верхней губой появился легкий пушок. Все эти месяцы он разглядывал ее с восхищением и страхом, наблюдая, как она растет, полнеет, тяжелеет, у него на глазах все больше становится «женщиной», как женские формы все отчетливее проступают сквозь облик худенькой девочки piделают ее «зрелой» и совершенно неузнаваемой. Ее состояние требовало особой деликатности и такта, что порой ему казалось несколько обременительным. Теперь все изменилось. Лиза больше не была шаловливой девчонкой, с которой он мог просто поразвлечься; благодаря беременности она стала больше «его», но это сковывало Аллана, путало, налагало ответственность. Тем не менее он согласился, что ребенка нужно оставить. Они много говорили об этом и пришли к выводу, что так будет лучше Есего. Лиза хотела иметь ребенка, бэби (куклу), а у него несмотря на смятение и страх глубоко в подсознании было такое чувство, что ребенок обогатит его, что-то добавит в его жизнь, принесет не только заботы и обязанности, но и большую радость; так, по крайней мере, подсказывал Аллану инстинкт.
Тем не менее все то время, пока они жили на Апрель авеню, им приходилось нелегко. Беременность Лизы и ее состояние после родов требовали от Аллана сдержанности, что лишало их многих радостей супружеской жизни. Младенец часто болел. В тесной квартире нечем было дышать. Случалось, после бессонной ночи Аллан вообще начинал жалеть, что затеял всю эту историю: как могли они оба быть настолько неосторожны, чтобы родить на свет ребенка, а он — настолько глуп, чтобы связаться с этой легкомысленной девицей, которая просидела двое суток на скамейке на Центральном вокзале, не решаясь сдвинуться с места из страха перед ворами и насильниками, и настолько устала, глядя на беззвучно проносящиеся у нее над головой поезда, что была готова переспать с кем угодно, лишь бы ей предложили ночлег.
Она снова шепнула ему в темноте:
— Послушай, пора ложиться. Я хочу спать.
— Да, сейчас.
Аллан весь ушел в воспоминания, хотя вообще редко думал о прошлом. Все это вдруг как-то сразу иахльпгуло на него. Возможно, под действием тишины или панорамы Свитуотера, утопающего в огнях, а возможно, и от сознания того, что теперь он наконец свободен от всех и вся, находится вне пределов досягаемости и предоставлен самому себе и своей изобретательности, своей способности победить в борьбе за существование.