– Перед рассветом я пошлю нарочного с нашим предложением. Они наверняка заинтересованы получить своего человека обратно. Знаете, в последнее время я даже проникся к ним уважением. Я всегда считал их существами низшего порядка. У них монархия низшего уровня, низшая раса, низшая история. Но частично я изменил свое мнение, когда увидел, как их совсем юные солдаты бросаются на нашу линию огня. А знаете, каким методом они усиливают мотивацию бойцов?
Якоб Руман помотал головой, но не потому, что ему было любопытно, а потому, что он знал: то, что он сейчас услышит, будет омерзительно. Не хотел он это слушать, и все тут.
– Перед атакой офицеры стреляют в голову паре солдат, не дезертирам или мерзавцам каким-нибудь, а просто выбранным наудачу. Смысл улавливают все: пощады не будет. О милосердии можно забыть. Никто назад не вернется. Спасение возможно только при полном поражении неприятеля. Восхитительно, не находите?
Омерзительно, хотел прокомментировать Якоб Руман, но ничего не сказал. Рот пересох и наполнился горечью.
– Спасибо за сотрудничество, доктор. Теперь, когда вам больше нет нужды беседовать с пленным, вы можете вернуться к своим обязанностям.
– Есть, господин майор, – только и смог выговорить доктор.
Он взял под козырек и уже собрался выйти, как вдруг майор снова заговорил:
– Я знаю, вы ждете поощрения… из-за этой истории с вашей женой и с вашей репутацией… Но выслушайте мой совет: такая женщина не заслуживает страданий, она даже презрения вашего не заслуживает.
Якоб Руман хотел было резко ответить, что они вовсе не друзья и советы и суждения майора ему не нужны, а еще меньше нужна подобная доверительность. Но он ничего не ответил, просто повернулся спиной и вышел. И сразу этого устыдился.
Он даже не попрощался.
Якоб Руман лежал на соломенном, обтянутом мешковиной тюфяке, который вот уже больше года служил ему лежбищем здесь, на Монте-Фумо, на Дым-горе, и никак не мог выбросить из головы мысль, что никогда больше не увидит пленного итальянца.
Шумы и шорохи траншеи мешали ему заснуть. Люди здесь теснились, как скотина в стойле, деля друг с другом тошнотворную траншейную вонь. Бежать было некуда. Приходилось мириться с теснотой, жаться друг к другу, чтобы не растерять тепло и не замерзнуть насмерть в непогоду.
Здесь все были обречены на эту насильственную близость, но на самом деле каждый выживал сам по себе.
Здесь не существовало никакого товарищества. Это неправда, что между солдатами возникает братство, что когда один страх на всех – не страх смерти, а страх оттого, что ты еще жив, – то создается нерасторжимая связь. Якоб Руман смотрел на однополчан и замечал в их взглядах враждебность – горечь, подозрение, зависть, что у него водится лишний кусок хлеба…