– Я найду, как с ним сладить! – густо, но срываясь на сип, пробасил из зала Николай Иванович; он с нервным шелестением читал газету, поминутно зачем-то встряхивая её. – Ремень возьму да – вдоль спины, вдоль спины пакостника такого-сякого!..
А Мария Селивановна нашёптывала на ухо Алле:
– Не слушай ты его, старого: больше хорохорится, а чуть дело – рука не поднимется. Любит он Илью, любит больше всего на свете.
– Как же он может, – шептала и Алла, – как может всех, всех огорчать? Все так его любят, а он… он… – И она склонила голову на плечо Марии Селивановны.
Николай Иванович вошёл на кухню с ремнём, насупил похожие на стрекозиные крылышки брови:
– Вот увидишь: буду этого шалопая пороть!
– Сядь ты! Порщик выискался! – прикрикнула Мария Селивановна, умевшая в решительную минуту разговаривать с мужем.
Николай Иванович и Мария Селивановна, может быть, ещё что-нибудь сказали бы друг другу, но скрежетнул замок входной двери, и все увидели уставшего, тусклого Илью; он вяло – казалось, что засыпал на ходу, – стягивал с плеч ветровку.
– Ты что, вагон с сахаром разгружал? – подступил к нему отец. – Где шлялся допоздна?
– У товарища был. Билеты к экзаменам готовили, – машинальной безразличной скороговоркой ответил Илья. Но дёрнулся и вытянуто замер, как заметил Аллу.
Мать, на всякий случай, бочком втесалась между отцом и сыном:
– Посмотри-кась, Илья, какая у нас гостья.
Отец что-то пробормотал и, сгорбленный, с стиснутыми в кулаке газетой и ремнём, удалился в спальню, плотно, но тихо закрыл за собой дверь: мол, делайте, как хотите, а меня не касайтесь, если так вы!
Алла сидела не шевелясь, дышала вполдыхания. Илья ворошился и сопел в прихожей, явно притворяясь, что не развязывается шнурок на ботинке.
– Скорее, сынок! – поторопила мать. – Чай остывает. С Аллой и поужинаешь. Да живее ты!
Илья вошёл на кухню, но на Аллу не взглянул.
– Кушайте, – сипло сказалось у Марии Селивановны. Она прикашлянула в кулачок и с дрожащей улыбкой прибавила: – А я пойду-ка по хозяйству похлопочу.
Илья и Алла молчали. Не завязывался у них тот лёгкий, перепрыгивающий от одной темы к другой разговор, который начинался, стоило им встретиться. Илья не знал, о чём говорить; лгать или сказать что-нибудь фальшивое, притворное – он не мог, не умел и не хотел. Алла знала, что намеревалась сказать, но тревожилась и всё не отваживалась произнести первую, по-видимому, поворотную в её жизни фразу. Они сидели за маленьким столиком рядом, напротив, но не видели друг друга в лицо, глаза в глаза.
Молчание и это странное невидение друг друга становилось уже неприличным и невозможным – Илья украдкой глянул на свою подругу. Он увидел, что она напряжённо сидела с сутуло ужатыми плечами и зачем-то скоблила ногтём по столешнице. Алла почувствовала его взгляд и тоже подняла глаза и увидела – чего в школьной толпе и суете не замечала – посуровевшие, худые скулы, сильный взгляд, ставшие гуще усики. И она поняла, что Илья уже не тот мальчик, которого она знала до этой злополучной, перекувырнувшей всю их жизнь и чувства весны, а что он парень, мужчина, который нравится – несомненно нравится! – женщинам. И мысль о женщинах, о разлучнице заставила Аллу поёжиться.