– Ты мёрзнешь? – спросил Илья хрипловатым, намолчавшимся голосом.
– Н-нет, – вымолвила она отвердевающими и уже синими губами.
– Подлить чаю? – произнёс он также едва слышно.
– Подлей, – почему-то шепнула и Алла.
Они помолчали, и каждый притворялся, что очень увлечён булочкой и чаем.
– Что ты пишешь или рисуешь? – спросила Алла.
– Так… ерунду всякую.
– Всё же – не покажешь?
– Что ж, – зачем-то покривил он губы, – пойдём.
Прошли в комнату Ильи, и он небрежно разметал по столу последние рисунки. Алла увидела прочерки обнажённых тел, причудливо изогнутых, феерических, невнятных для неё, но своей чуткой душой пробуждающейся женщины поняла – он рисует ту женщину и то, что у него было с ней. Алле стало так обидно и горько, что у неё резнуло и следом закололо в глазах, однако и слезинки не вытекло: казалось, покалывали не слёзы, а иголки.
– Ин-те-рес-но, – резко и порывисто отодвинула она от себя ворох рисунков. – А что ты ещё нарисовал? – неожиданно для себя зло, даже скорее ядовито, осведомилась она, по-особенному, как-то шипяще проговорив «ещё», и дерзко взглянула в готовые увернуться глаза Ильи.
– Так, ничего, – ответил он, не взглянув на неё, а – мимо, в серо-чёрное пространство позднего вечера за окном.
Алла подумала и хотела метнуть в Илью, что он теперь не творит, а пошличает. Где доброта его картин, где милые мордашки, где наивные, прекрасные радуги, где чистота и искренность? Алла знала, что такое высокое искусство! Но она смолчала, прикусив губу. Затем раздельно и чеканно проговорила каждое слово:
– Давай вместе готовиться к экзаменам?
Илья хотел что-то сказать, но она не стала ждать ответа:
– У меня завтра родителей не будет дома… весь вечер… Приходи! – театрально широко (Фу, как по́шло!» – тут же подумала она) и намеренно некрасиво («Получай, получай!..» – клокотало в её душе) улыбнулась в лицо ему, в самые глаза его.
Илья сразу понял, зачем Алла приглашала его. Он понял, на что ради него отважилась его подруга, вся такая утончённая, возвышенная, музыкальная его прекрасная Алла! Но мощные животные ощущения, разожжённые в нём этой весной, тотчас задавили, сжали челюстями ещё младенческое его чувство боязни и переживания за близкого, родного человека, каким с далёкого раннего детства была для него Алла, сломили и отодвинули нежное юношеское волнение, которое взблеснуло в нём на секунду, на две иль на три, и он сухо, без притворства, но и без чувств, которых сейчас не хотел в себе, потому что принимал их как помеху, препятствие этим животным, но сладостным предвкушениям, сказал: