Но в то же время капитан Пономарёв отметил, что в доме уютно, тепло, «чистенько». Занавески на окнах хотя и «старенькие», но белоснежные, отутюженные и, почуял он, пахну́ло от них свежестью речной. На стенах ещё – два-три портрета в тяжёлых рамах: пожилые благообразные люди, наверное, отец и мать Саловых или кто-то ещё из старших родичей. В углу, украшенная ризами из выцветших бумажных цветов, золотилась иконка с лампадкой.
Людмила вся в бегу, в хлопотах, но «не суматошлива без толку», – подумал капитан Пономарёв, для которого работа с ротой – это каждодневно также и огромное хозяйство, порядок, чистота. Людмила накрыла под навесом у избушки на длинный дощатый стол, нажарив две сковороды грибов с молодой картошкой; выставила солений, сушёного и варёного дикого и оленьего мяса, домашней выпечки хлеба, бутыль с бражкой на лесных ягодах. Грибов в Говоруше, не без похвальбы рассказывает гостю Виктор, потягивая бражку, страсть сколько. Выйдешь за ограду и в момент можно насобирать ведро, а то и два. Коров сейчас на весь день или даже на всю ночь выгоняют со двора, они бродят по ближним пролескам и кормятся грибами. Пастухов отродясь не бывало в Говоруше, но коровы «минутка в минутку» приходят на дойку.
И только сели за стол, и только вспомнили про коров – за оградой замычала Бурёнка: мол, вставай, хозяйка. Людмила живо подоила и поставила на стол банку с молоком.
– Грибное, таёжное, – горделивисто прицокнул Виктор, наливая гостю полную кружку.
Тот выпил залпом, не в силах передохнуть, оторваться: молоко было отменно, духовито. Хотел, да постеснялся попросить ещё.
Капитан Пономарёв начинал понимать – ему симпатичны Людмила и Виктор. Однако он почему-то поводил бровями, грубо прикашливал в кулак, не заговаривал, отмалчивался, а когда отказался от бражки, предложенной Виктором, так весь, будто брезгливо, сморщился. Ему казалось, что он должен – да просто обязан! – показать Людмиле и Виктору, что они брат и сестра дезертира – да что там: негодяя, мерзавца! – который столько принёс бед лично ему, капитану Пономарёву, и его роте, да и всему полку. Он словно бы намеревался сказать им: «Знайте своё место». Но в душе капитана Пономарёва – он ясно и отрадно ощущал подтоки этих новых, свежих чувствований – снова, как тогда в аэропорту райцентра при четырёхдневном ожидании самолёта, когда он очарованно глядел на погожие небеса и далёкие светящиеся снегами Саяны, стало расти что-то нежное и печальное, давно, возможно, с самого детства или юности, им забытое напрочь. И это нежное и печальное пока что ещё робковато и неуверенно манило, подзывало его к каким-то иным поступкам, к иным мыслям, к иным переживаниям.