У ног трепетал костерок, около него на таганке висел котелок с уже заваренным чаем. Пообедать, наспех, успели до урагана, а теперь молча попивали горько-крепкий, но – хотя пахнущий ещё и дымом – духовитый травами чай, пошвыркивая, похрустывая кусочками сахара или карамелью. Через дыры полога света Божьего не видно, свирепствует, безумствует стихия, здесь же – и сухо, и тепло, и не очень потёмочно, только что тесновато, плечо к плечу, спина к спине сидят люди, невольно друг к другу прижавшись, притиснувшись. Мальчишки друг дружку пощекотывают, щипают, в особенности, как обычно, достаётся малышу Глебке. Он снова жалуется матери; она молча приласкивает его к себе, чему-то затаённо и печально улыбаясь морщинками у губ. Капитан Пономарёв сидит с ней плечо к плечу и зачем-то наблюдает украдкой за изменениями на её лице.
Виктор попыхивает папироской, пристально смотрит на огонь, покачиваясь будто в такт какой-то внутренней мелодии или голосу.
«Шаманит, что ли», – с добродушной насмешливостью подумал капитан Пономарёв.
«Страх всюду невообразимый, можно сказать, в скорлупке сидим, а нам ничуточки не страшно», – по-детски, наивно – и он понимает, что не по его летам и житейскому опыту, – думается ему. Но хочется именно так, по-простому, без натуг, и дальше думать.
«Сидим мы тут точно муравьи в своей куче. Вроде как муравейные мы люди».
Эта неожиданная для капитана Пономарёва мысль так понравилась ему, что он не смог сдержать улыбку. Хочется ещё о чём-нибудь в таком же духе и направлении подумать. «Эх, этак сидеть-посиживать бы долго-долго. Вместе, у костерка, с кружкой кипятка, отсечёнными непогодой от остального мира, – благо, какое благо. И – думать, думать. Думать о том, о чём вздумается мне, о чём не додумал раньше. А думая – жить, просто жить. И жить, разумеется, как захочется, как вздумается, как сердце просит. Жить да не тужить бы. Эх, душа душистая, жизнь жизнистая!..»
«Опять размечтался!» – с особенной натугой нахмурился бровями и наёжился носом капитан Пономарёв, будто пытаясь отпугнуть мысли. Но губы не повинуются – им хочется расслабленности, неги, улыбки. И он улыбается, но так, чтоб незаметно было: не подумали бы чего-нибудь дурное про него!
Ливень, понемножку сгасая, запостукивал по крыше звончатыми струйками. И вскоре совсем ничего не льёт, а сеется с небес. Шепоток-шуршание по крыше и траве. Дождь – уже влажная пыльца; в неё многокрасочно, узорчато, причудливо вплетались лучи осторожненько проглядывающего сквозь облака солнца.
Выбрались наружу. Капитану Пономарёву показалось, что перед ним какое-то другое место – окрест преобразилось необыкновенно. Земля кипяще горела первозданными чистейшими красками. Исподволь, но ярко открывалось, раздвигаясь, небо, расступались хмарь и облака. Это преображённое небо лазоревыми зеркалами-прогалинами щедро озаряло землю, разжигало до ослепительного сверкания Озеро-Сердце. Гром тарабанил где-то за далёкими хребтами, а тучи, подстёгиваемые молниями, торопко летели за ним вслед, будто и вправду чего-то боялись; может быть, подумалось в приятном для капитана Пономарёва ребячливом, наивном состоянии души, боялись отстать и заблудиться?