– Ну, давайте, мужички, родниться, что ли.
Мужики сообразили в секунду, что к чему, заулыбались, сверкая кривоватыми, чёрными, забитыми смолой, зубами; быстренько собрали на стол. Выпили по первой – помаленьку разговорились, но стеснялись капитана Пономарёва, почитая его большим начальником. Пропустили по второй, третьей – расковались, принялись наперебой хвастаться: объясняли ему, перебивая друг друга, кто мы, тофы, такие есть. А вот кто мы такие есть: наши предки – воины самого Чингисхана. Направил он самых лучших и любимых своих ратников – «нужны были люди семижильные, бесстрашные, богатыри, одним словом», – на завоевание неведомых земель за Байкалом. Один из отрядов зашёл далеко, заблудился и вот – осел здесь навеки, породнился с местными племенами. «Мы – воины чингисхановы!» – так и сказал один из косарей, посоловевший от выпитого, горбатенький, с кривыми короткими ногами и ломаными руками, с жиденькой бородёнкой. Капитан Пономарёв слушал участливо их «россказни», и верил и не верил, но другое было важнее для него – ему нравились, душевно были близки эти заросшие, грязные, малограмотные, и голодавшие, и замерзавшие в своём несладком житье-бытье мужики. Но минутами ему хотелось посмеяться над ними, подковырнуть: «Тоже мне, вояки, богатыри! Пару стопок клюкнули и окосели, как зайцы. Пацаны!..» Но не посмеялся, не подковырнул. Не надо обижать хороших людей!
Ещё нашлась брусничная бражка и настойка на кедровых орехах, и капитан Пономарёв напился страшно, как раньше ни разу в своей жизни, и его тянуло то смеяться, то – «Да что такое?! Отставить!» – плакать, то разоткровенничаться, пожалобиться, то жахнуть кулаком по столу, разойтись во всю ивановскую. Но он, человек дисциплины и порядка, сдержался таки, ничего не вытворил, потому что душа его блаженствовала, хотела тишины и молчания.
Уже под самое утречко хозяева уложили гостей на лучшие топчаны, сами же приютились кто в дровяной сараюшке, кто на чердаке в сене. Капитан Пономарёв возразил было, «забуянил» даже, да на него замахали руками, зашикали и – в мгновение ока скрылись куда-то.
Расставаясь в полдень после сытного мясного обеда и пары кружек бражки, и обнялись, и подолгу жали руки, и напутствий сколько было сказано, будто знакомы неподсчитанное число лет или впрямь ближайшие родственники.
* * *
К вечеру того же дня караван наконец-то добрался до стойбища, где, по заверению Виктора, должен был находиться Михаил, однако его не оказалось там. Пастух, древний старик тоф, иссохший, бронзовато-серый, как камень, глубоко и отрешённо промолчал, когда его спросили о Михаиле. Старик со скрещенными под собой ногами одиноко сидел возле чума у костра, чуть покачиваясь маятником, держа во рту слабо дымящуюся трубочку. Его тело, хотя и какое-то полумёртвое, было величаво прямо, но в изношенных, слезящихся глазах – тьма. Однако та тьма, о которой капитан Пономарёв сразу и отчётливо подумал, – «светлая тьма».