* * *
Потом – война. Петра забрали в армию, как и миллионы других парней и мужиков.
«Тя́женько» – так она сама нам, своим внукам и правнукам, говорила – жилось Любови. Весь день допоздна не разгибалась на колхозной ферме. Дома негнущимися, обветренными пальцами долго развязывала платок. Ввалившиеся глаза останавливались на голодных детях. «Прилечь бы… Нет, нет! – вздрагивала она, словно кто-то невидимый подталкивал её. – Надо шевелиться. Опосля отдохнём за все наши муки мученические». Снова принималась хлопотать: надо печку протопить, скотинку накормить, дрова заготавливать, детей обстирывать – всего не перечесть.
В сорок втором – голод. Любовь выменяла в райцентре на продукты все свои самолучшие пожитки. Ели даже то, что хотя бы немножко смахивало на съестное: и глазки́ от картошки, и лебеду, и крапиву, – тоже не перечесть, что пригождалось в снедь. И как же бывали рады, если удавалось разжиться коноплёй: смешивали её с картошкой, чтобы пахло маслом; о настоящем масле даже и не думывали: всё доброе – государству, фронту.
Школьников нередко снимали с уроков и отправляли на железнодорожную станцию разгружать вагоны, чаще с мелкими стройматериалами, бывало – со жмыхом, кормом для скота. Вечно голодные, недоедающие дети кусочками крали корм и тут же грызли его, в спешке давясь. Но много стащить было невозможно – охранники приглядывали зорко: понимали, что́ может быть на уме у изголодавшегося до крайности человека.
Однажды мой отец, тогда ещё подросток, засунул за пазуху увесистый шматок жмыха и уже хотел было нырнуть под вагон и припустить к Вёсне, домой, чтобы подкормить своих отощавших братьев и сестёр, порадовать их. Однако – внезапный, изуверский толчок в спину, удар о рельс, тьма.
– Хва разлёживать-то, вставай, собачий сын, – промычал охранник и хотел было ещё разок садануть подростка, но увидел возле его головы набухающее ярко-красное пятно.
Мой отец был близок к смерти. Мать ночами дремала возле его кровати, недоедала и дошла до того, что её стало качать, как травинку, а под глазами надолго пролегли синюшными прожилками тенёты.
Пришла к охраннику домой. «Вцеплюсь в лахудры этому гаду!» – намерилась она.
Вошла в избу и – семеро ли, восьмеро ли ребятишек, мал мала меньше, сидели за длинным столом и хлебали варево с ужасным скотским запахом жмыха, крапивы и картошки. Сам хозяин, сутулый, выхуданный мужик, в задумчивой, сосредоточенной хмури чинил детскую обувку. Вместо правой ноги вытянуто торчало полено самоделкового протеза, на вылинялой гимнастёрке сиротливо покачивался кругляшок медали.