Ничего не смогла сказать Любовь, тихонько вышла; на улице давилась горечью, рыдая.
– Спаси и сохрани, Матерь Божья, – только и смогла выдохнуть она.
* * *
Петра забрали в армию в июле сорок первого; хотели было как многодетного оставить в пожарной военизированной части при заводе, однако он настоял и ушёл-таки на фронт.
Последнее прощание – возле дома за воротами. Приобняв заплаканную жену, Пётр неподвижно стоял с закрытыми глазами, будто омертвел. Как он после рассказывал моему отцу, а отец – мне, к нему «вдруг мыслёшки, точно воры, подкрались самые что ни на есть преступные да пацаний испуг обуял»: «Куда я собрался? На войну? На какую такую войну?! К какому бесу мне эта проклятущая война! Ведь говорили же мне: оставайся!..» Ему показалось нелепым, несправедливым и даже диким, что нужно покинуть жену, детей, хозяйство, завод – всю славную, тихую, сытную вёснинскую жизнь, в которую он «вросся весь по маковку». Быть может, кем-то где-то «там, в верхах, допущена оплошка», и вот случилось недоразумение – отправляют на войну; а там конечно же придётся убивать, калечить, а то и самому погибнуть или же вернуться инвалидом, сделаться обузой для близких. Глядишь, завтра-послезавтра непременно возвестят: «Нет-де, товарищи, никакой войны, обретайтесь с миром в домах своих, работайте, любите жён, растите детей…»
«На войну? Да как же так? – спросил он повлажневшими глазами у своего дома, знакомого до каждого бревна и дощечки, у замутнённой, поднявшейся после обвальных дождей Вёсны, у засеянных холмистых полей, у злачных лугов левобережья, у величавых необхватных сосен, немой стражей стоявших возле дома. – Идти на войну? Надо. Должен. Эх, душа, не ко времени ты слабинку дала! Не трусь! Не враг же я своему народу…»
– Ты, Любаша, прости: было дело – обижал. Дурак.
– Ну-у, ты чего, Петя? Нашёл об чём толковать напоследках. Ты тама берегись: как я, если, не приведи Господь, что, одна-то с ребятнёй?
Военкоматовская машина, с рыком притормаживаясь, подкатила к дому, пыхнула по лицам чадом. Пётр легонько пододвинул от себя жену:
– Пойду, что ли? – спросил он у Любови, словно без её одобрения не пошёл бы.
Торопко обнимал детей, а они висли на нём, скулили. Шофёр взрёвом клаксона просигналил. Мало того, из кабины высунулся горбоносый, как орёл, майор с мутно-красно налитыми глазами и на срыве голоса выкрикнул:
– Шустрее, товарищ!
Пётр оторвал от себя детей и ещё раз зачем-то спросил:
– Ну, потопал я, что ли?
К машине отбегал оборачиваясь. В её чёрном, из-под угля, сыром кузове теснились нахмуренные, нахохленные – трезвые – или развесёлые, бесшабашные – хмельные – односельчане; матерно и бестолково распевал перебравший мужик.