– Ты, дедушка, умный, – стал приласкиваться я, заглаживая свою дурацкую усмешку.
– Я стреляный воробей. Меня жизнь ломала да гнула, по ухабинам да кочкам войны пропёрла будь здоров как. Насмотрелся я на люд людской, на всякое всяческое добро и зло. Мал ты ещё, конечно, но скажу тебе: не умеем мы жить по-людски, не умеем! Не ценит человек ни красоты вокруг себя, ни себе подобных. Как живём, зачем живём? – чёрт её знает!..
Мало-помалу мы вскарабкались, друг другу немножко помогая, на самую макушку «лба».
– Отдохнём, поглядим вниз, – предложил дедушка.
Мы присели на бугорчатые спины гранитных глыб. Какое наслаждение горячему, уставшему путнику чуять стылость камней, благодарно поглаживая и похлопывая их!
– Вон они, Вёсны, – ласково сказал дедушка. – Просыпаются, засони… Как же я, внук, тосковал без них на войне! – Помолчав, произнёс тихой смущённой скороговоркой: – Ты, Пётр, вот чего… люби их, люби крепко, по-настоящему.
– Кого? – удивился я.
– Вёсны. Речку и посёлок. Они одни такие на весь белый свет.
Мы сидели и молчали. И смотрели, смотрели на наши Вёсны – на речку и посёлок-городок. Небо над ними и нами уже распахнулось безмерно и светилось нежно сине, голубо и как-то ещё необычайно прекрасно. Сказать, что ширь и синь небесная захватили наш дух, – чувствую, мало и не совсем точно будет. Скажу иначе: мы, отчего-то затихшие, а может, и притаившиеся, словно сами превратились на этой вершине в крохотные кусочки вёснинского неба, полетели, воображалось мне, над Вёснами и где-то там в неимоверных высях вошли в само небо. Я ощутил себя удивительно лёгким, совершенно без веса. Подумалось: вдруг сорвётся из того далёкого леска какой-нибудь пробудившийся от птичьего щебета ветер и подхватит меня с дедушкой, и на самом деле вольёмся мы в небо, а потом, может статься, падём на Вёсны, как снег или дождь.
Вёсна-река смотрела в небо и, казалось, так засмотрелась, что остановилась – не шелохнётся. Но я знал, что она беспокойная, стремнинная, крутит на глубинках стаи щепок и коряг, рокочет, перебирая каменистые рёбра отмелей, играючи раскачивает утонувшие брёвна, с жадностью слизывает с берегов ил и глину. Но сейчас она застлана утренней дымкой, припорошена пухом света и глядится смирной.
Вёсну-городок я совсем не узнал с горы – весь сверкает, мечет во все стороны острые, жгучие лучи, – мы зажмуриваемся. Представляется, что улицы за ночь завалили яхонтами и алмазами; когда же солнце взошло – лучи тысячекратно умножились в сем богатом необыкновенном даре. Мне не хотелось признать очевидное: то, что я вижу, – призраки, всего лишь отражения в стёклах домов, теплиц, фонарей, бог знает чего ещё.