Дедушка что-то промолвил.
– Что ты, деда, сказал?
– Философствую, внук, – мягко усмехнулся он.
– О чём?
– О том, что вижу. Думаю о тебе, о себе – обо всех нас.
– Скажи, деда, что же ты нафилософствовал?
– А вот думаю: как сверху, издалече оно, сущее-то, красивше да обманчивей. Здесь, наверху, мнишь одно, внизу же оказывается совсем, совсем-то другое.
– Я, дедусь, так же думаю.
– Вот и думай, – как-то наособицу окрасилось голосом «думай». – Но не поднимайся в мыслях шибко высо́ко. Держись ближе к земле. Она, родимая, никогда не подведёт.
– Не поднимусь! – зачем-то и здесь прихвастнулось моему непослушливому языку. Но дедушка взглянул на меня с прищурцем-смешинкой, – и я спешно наклонился, не в силах открыто смотреть в его глаза.
– Что ж, внук, пойдём?
– А куда?
– Во-о-он туда, – махнул он куда-то в поле.
Мы пошли тропой, она игривой змейкой-заманкой вилась между полей, богато засеянных клевером, рожью и «зелёнкой» – кормовой травой. Солнце мало-помалу стало припекать, разгораясь золотым огнём. Я сбросил сандалии и потопал босиком по бархатисто мягкой, ещё присыпанной росой, но уже тёплой земле. Она щекотала ступни и щиколотки, с каждым моим шагом вскидывалась серебристыми облачками. Я наблюдал за кузнечиками, которые перепрыгивали через тропу с поля на поле. Они стрекотали до того заливисто и звонко, что я другой раз не слышал своих и дедушкиных шагов. К хору кузнечиков завзято присоединялись вездесущие жуки и мухи, они без церемоний жужжали и звенели перед самым моим лицом и ухом.
А какой уморительный народец суслики! Выскочит на волю какой-нибудь хозяин норки, мордочкой повертит, узрит нас и – превращается в столбик, но глазёнки отчаянно сверкают. Поближе подойдёшь – иной мигом уныривает в своё надёжное убежище, а за ним – стрелой его хвостик. Другой, смельчак, подпустит тебя предельно близко, важно повертит мордочкой, однако, воинственно распушившись, улизнёт в траву или скроется в норке.
Сколько повсюду чего-то и забавного, и прелестного, но и великого и величественного по своим размахам и красотам!
Моя душа была восхищена, очарована. Она не могла, видимо, уже оставаться во мне, ей, возможно, захотелось какой-то особенной самостоятельной жизни, и в какой-то момент я осознал – я лечу. Нет, нет, не по-настоящему! Это душа, душа моя потянула меня за собой к каким-то высям. А что я сам? А я размахивал руками, как птица крыльями, подпрыгивал, в любовании и восторге поднимая голову к небу. Я размахивал руками увлечённо, если не сказать, что самозабвенно, даже приплясывал на цыпочках, будто вот-вот и – повился, повился к небесам. Однако внезапно вспомнил – со мной же рядом дедушка идёт! Мамочки, как стыдно, как стыдно: разве можно так себя вести взрослому мальчику, почти юноше, да что там – почти что уже мужчине! Я украдкой, с боязливостью взглянул на дедушку. Что же он? А он размеренно шёл чуть впереди и углублённо, но с этой своей удивительной чутьчутошной улыбкой смотрел под ноги. «Какой хитрец! – подумал я облегчённо. – Видел мои выкрутасы, но притворяется».