Когда Цирюльникова в «Волге» везли по городу мимо освещённой прожекторами церкви, он неожиданно потребовал остановить машину. Не стали противиться – притормозили.
Ночной город спал, ни транспорта, ни людей. Только церковь, такая молодо-яркая, белоснежно-нарядная, казалось, бодрствовала за весь город и жила какой-то своей особенной торжественной жизнью среди всеобщей тьмы и ночи.
– Слышите – благовест? – шепнул Цирюльников.
Все прислушались, но было тихо, лишь где-то внизу шуршала о берег Ангара.
– Вам почудилось, – не сразу отозвался угнетённый Переломов.
– Нет-нет, прислушайтесь – колокольный звон. Откройте дверку – я хочу послушать.
– Сидеть! – грубо оттолкнул его от окна омоновец с правого боку.
– Да что уж – откройте, пусть послушает, – вздохнул Переломов.
– Ещё сиганёт, чего доброго.
– Куда ему! Он уже своё отсигал.
Распахнули дверку. Цирюльников перевалился туловищем через омоновца и слушал, пристально всматриваясь в белую, как облако, церковь, словно боялся, что она улетит, растворится.
– Савелий, слышишь? А я слы-ы-ы-ышу! – с ликующим безумием улыбнулся Цирюльников.
И уже, видимо, никто в целом свете не смог бы его убедить, что в окру́ге – тишина, а благовестит, наверное, только лишь где-то у него внутри. Хотя и в это нелегко ведь поверить.
Михаил Ильич Небораков до своих немалых пятидесяти четырёх лет знал, как надо жить. «Шкурой своей вызнал», – любил иной раз похвалиться. Знал-знал, да, однако, усомнился.
А подтачивать стало, когда нынешним маем старшой брат его Александр Ильич приехал к нему погостить и дела неотложные докончить.
Погостюет Александр Ильич у брата два с небольшим месяца и снова улетит в свой «Израи́ль», ежедневно хвалимый им, но в особенности – его супругой Верой Матвеевной, молодящейся дамой, одарённой вкрадчивым красноречием и созидательной неугомонностью.
Отъезжать родственникам в августе, а пока – первые числа июня.
1
Александр Ильич уже шестой год как гражданин государства Израиль. Еврей не еврей, но внешне стал выглядеть чужеземцем.
– Санька-то, глянь, Лариса: стал, бедняга, точно головёшка, – в аэропорту насмешливо прищуривался младший брат на шедшего к нему с распростёртыми руками старшого, вспаренного, раскрасневшегося, но с очевидными признаками кофейного загара.
– Ты бы поласковее с братом-то, Миша, – шепнула нарядная, взволнованная Лариса Фёдоровна, с тревогой заглядывая с боку в азартное лицо своего коренастого, но с мальчиковато разлохмаченной причёской супруга.
Волосы у Михаила Ильича, следует отметить, были весьма своеобразными, в чём-то отражая и весь его непростой норов: как бы старательно не расчёсывал их, как бы не прилизывал водой, а они через минуту-другую вставали дыбом – «в разлохматку», посмеивались люди.