Лежат они, корни и камни этой необычной сосны, никто их не трогает, не обрывает. Приходят селяне, дивятся, другим показывают. Саму же сосну люди сразу распилили. На дело пошла, не пропадать же доброй древесине. «А корни её пусть лежат: сгниют или сгорят, – будет умягчение для земли», – отчего-то заботило Михаила Ильича.
Себя он почувствовал теперь, после всех разговоров с братом и его женой, вросшимся даже в камни своей земли. Нравилось ему так романтично и по-детски сказочно думать о себе. Нравилось не потому, что гордился и осознавал себя сильным, неколебимым или правильным каким-то, а потому, что легче становилось на сердце, яснее и проще жизнь виделась.
Ругал Михаил Ильич жизнь в Набережном всегда, и в советское время, и ныне. Но пришло время выбирать – и выбрал эту руганную и переруганную им жизнь. «Чудно́!» – с сердитой, но ребячливой весёлостью подумалось ему.
– Будем, мать, жить и умирать здесь, – одним августовским вечером сказал он Ларисе Фёдоровне.
Но она, уже засыпавшая, смаявшаяся за день по хозяйству, ни о чём и не спрашивала мужа, не требовала никаких от него решений и ответов. Он же молчал и супился весь этот день; а когда утихли за стенкой родственники, вот, взял и сказал. Сказал строго и твёрдо, как будто отсекал чьё-то противное ему мнение или словно бы супруга только что возразила ему, спорила отчаянно и страстно.
Лариса Фёдоровна вздрогнула, переспросила, потягиваясь. Он повторил, но скороговоркой, рубяще, как будто спешил высказаться, как будто боялся, что потом скажет уже не так, устыдившись этой внешней приподнятости в словах. Она не удивилась и сразу отозвалась:
– Ясное дело, что здесь. Как же иначе? А теперь спи, Христа ради, спи.
– Сплю, сплю, – чему-то своему усмехнулся он, поудобнее устраиваясь на подушке. Казалось, теперь совсем хорошо ему стало, не надо волноваться и по-пустому раздумывать о том, так живу или не так, так нужно было сказать или по-другому.
* * *
К концу июля – к началу августа Вера Матвеевна успокоилась-таки, поняла, объяснив своему благоверному, что легче ту «кривогорбую» сопку вместе со всеми родниками, с высоченными соснами, с булыжниками и чёрт знаем с чем ещё перенести в Израиль или в другие благодатные края, но только не Михаила Ильича хотя бы на пядь сдвинуть с его «заскорузлого» – была колка она в оценках, – «унавоженного» места.
– Пусть живут, как знают, – сказала Вера Матвеевна супругу.
– Уж не сомневайся: они знают, – угрюмо отозвался Александр Ильич.
– Два сапога – пара.
– Ты да я, что ли?
– Захотел – «ты да я»! Ты да он. Два стоптанных кирзовых сапога.