Все выпили и закусили. «Клё-о-о-во…» «А водчонка лучше бы пошла…»
Выпили ещё по три-четыре рюмки. И заговорили развязно, громко, и то, что недавно скрывали, как бы сжимали в себе, теперь без затруднений выявляли, ослабляя какие-то потаённые стяжки. Не матерились – стали пробиваться маты, не курили – дымок повился над головами, парни не смотрели дерзко и двусмысленно на девушек – теперь засверкали и замаслились их глазёнки.
Алексей Липатов, важно хмурясь, покуривал на кухне и щедро сыпал похабными, циничными анекдотами. Парни хохотали, краснели, матерились и отчаянно много курили, щеголяя друг перед другом своей развязностью и возмужалостью. Захмелевший Илья тоже частенько появлялся на кухне, не курил и не матерился, однако ненасытно вылавливал каждое слово. Недавно, когда все чинно сидели за праздничным столом и восхищённо смотрели на очаровательную именинницу, сердце Ильи блистало любовью и нежностью к Алле. Но теперь, слушая Липатова и парней о том, как хорошо плотское обладание женщиной и что она жаждет и ищет этого, он с отчаянием чуял – улетучивается дымкой из его сердца свет и налезают, надвигаются потёмки.
Натанцевавшись, нахохотавшись, накурившись, молодёжь стала расходиться по домам. Воспалённый Панаев видел, как в тёмной кухне Липатов и ещё двое парней и одна девушка шептались; она придушенно хихикала и повизгивала.
Илья и Алла, наконец, остались одни.
– Сколько в ребятах гадости, – с шелестом губ обронила Алла.
– Н… да-а, – ломко и сипло отозвался вдруг задрожавший и ослабший в коленках Илья.
Алла зачем-то всматривалась в потёмочное, беспросветное окно:
– Знаешь, весь вечер у меня в голове звучал Шопен. Какая у него чистая музыка…
Илья, обморочно покачнувшись и чуть не надломившись в коленях, вплотную подошёл к Алле. Они ещё никогда не стояли столь близко друг к другу, грудью к груди, лицом к лицу, сердцем к сердцу. У девушки на губах и подбородке задрожала жалкая усмешка; она то поднимала на друга остро взблёскивающие глаза, то потупляла их.
– А-алла, – вымолвил он после долгого, ужасного для обоих молчания.
– А? – откликнулась она и предельно – скорее, натуженно – серьёзно и строго взглянула на Илью.
– П-понимаешь, – утрачивал он остатки голоса, – понимаешь… я… тебя люблю.
Она молчала, поджимая и сдавливая зеленцевато помертвевшие губы. Усмешка вздрагивала на щёках и в глазах, однако не могла распуститься ни в настоящую усмешку, ни в улыбку или же угаснуть вовсе. Казалось, что девушка страдала физически.
Илья обнял её, вернее, как-то в спешке да совсем уж неловко кинул свои длинные худые руки подростка на её плечи, поприжал к себе и неудачно – почти что в подбородок – ткнулся губами в едва разомкнувшиеся то ли для поцелуя, то ли для вскрика губы.