На протяжении того бесконечного периода времени он изредка делал какие-то короткие замечания, которые потихоньку пускали во мне свои ростки.
Я теперь знала, что за сеансы, на которых я отсутствовала, надо платить. Мне, у которой не было ни гроша, сорок пять минут молчания или отсутствия стоили целого состояния – сорока франков.
Я знала, что у молчания было свое значение. Если я молчала, это не значило, что мне нечего сказать. Это значило, что я то ли что-то скрывала, то ли передо мной возникло препятствие, которое я боялась устранить. Если я хотела прогресса, то надо было или говорить о том, что я хотела скрыть, или сделать усилие, чтобы определить то невидимое препятствие, которое удерживало меня на месте. Единственным средством добиться успеха было говорить абсолютно все, что приходит в голову, а в голову ничего не приходило.
Я знала, что мои самые незначительные высказывания имели смысл. Например, в тот период тотального молчания, если я вздыхала, даже очень слабо, доктор говорил: «Да? Да?», – будто давая понять, что какое-то открытие может случиться именно в тот момент, когда я издавала вздох. Я должна была попробовать определить, что в этот миг происходило в моем уме. Когда я меняла свое положение (а ведь я могла оставаться подавленной, скрюченной, лежащей, не шевелясь, лицом к стене на протяжении всего сеанса), я также слышала это «Да? Да?».
Мое повседневное поведение не слишком отличалось от моего поведения у доктора. Я контролировала себя в присутствии детей (когда мы бывали вместе, вчетвером, мы разговаривали, играли, готовили задания на следующий день). Мне удавалось работать (я редактировала на дому рекламные тексты), чтобы платить за сеансы и содержать собственных детей. В остальное время я оставалась немой.
Я ни с кем не могла общаться, сворачивалась клубком на кровати и лежала там часами напролет, не думая ни о чем определенном, погружаясь в какой-то теплый и пресный бульон, из которого меня иногда выводил страх, заставляя сесть и волноваться, учащая мое дыхание. Я не могла объяснить, чего я испугалась. Случалось, что я засыпала одетой. Я открывала глаза, было раннее утро, было все то же самое. Тот факт, что существуют дни и ночи, не имел никакого значения.
Забвение является самым надежным замком, но только замком, это не ластик и не сабля, забвение не стирает и не убивает, оно запирает. Теперь я знаю, что разум вбирает в себя все, все классифицирует, приводит в порядок и удерживает. Значимо все: даже то, про что я думаю, что мне это не понятно, даже разум других. Каждое событие, каким бы незначительным, каким бы повседневным оно ни было (как, например, потягиваться утром, зевая), каталогизируется, снабжается ярлыком, вносится в зону забвения, но отмечается на уровне сознания сигналом, часто микроскопическим: легкой волной запаха, искоркой краски, мерцанием света, крупицей ощущения, частицей слова. И даже меньше: шорохом, эхом. И даже еще меньшим: ничем, которое на самом деле существует.