По дороге мать подробно рассказывала мне о могилах и показывала те, которые были особенно красивыми, и те, что вовсе не были таковыми. Она часто останавливалась и отмечала то вульгарность, то изысканность надгробных памятников, встречающихся на нашем пути. Так, я узнала, что фарфоровые ангелочки с большим задом, искусственные цветы, мраморные книги с фальшивыми страницами, инкрустированные цветными фотографиями покойников с напомаженными волосами и загримированных покойниц, – все то, что, по-моему, было прекрасно, годилось лишь для «разбогатевших бакалейщиков». И наоборот, абсолютная простота, дорогая мраморная плита с крестом без орнамента – это да, это было красиво и благородно. Ее притягивали старые неухоженные могилы покойников времен завоевания, а также могилы бедняков. Холмик, поросший бурьяном, стакан из-под горчицы с одним или двумя целлулоидными цветками, воткнутый в землю, как в разложившийся пупок трупа. Нужно было остановиться и произнести молитву. Она брала из нашего запаса несколько красивых цветов и укладывала их там и сям в этом мавзолее нищеты. Глядя на бедные надгробные памятники, она говорила: «Здесь лежать лучше, чем неизвестно где».
Я истолковывала это примерно так: лучше быть мертвым, чем бедным. Отсюда и тот глубокий страх, который одолевал меня, когда я слышала, как кто-нибудь из нашей семьи в связи с какой-нибудь существенной тратой говорил: «Если и дальше так будет продолжаться, мы пойдем просить милостыню на улице».
Если о живых она готова была рассуждать с иронией, иногда даже с сарказмом, то усопшие всегда составляли предмет ее сердечного участия. Существовал какой-то союз между ней и разложением, вкус к смерти, который она не пыталась скрывать: ее комната была оклеена изображениями умерших, иногда сфотографированных прямо на смертном одре. Когда она клала цветы на могилы бедняков, она делала это с таким умилением, как тогда, когда она давала мне конфетку или поднимала прядь волос, упавшую на мое лицо.
Дойдя до нашей могилы, самой простой на всем кладбище, – большая плита редкого светлого мрамора, без креста, без ничего, лишь с именем слева, именем ее девочки, и двумя датами: рождения и смерти (между ними было одиннадцать месяцев жизни), – она становилась на колени, клала руку на камень, будто лаская его, и плакала. «Моя дорогая, я сейчас сделаю твою могилу самой прекрасной, самой красивой. Я принесла тебе самые чудесные цветы от мадам Филиппар, самые красивые цветы в Алжире. Моя дорогая малютка, моя маленькая девочка, любовь моя, бедный мой ребенок».