Я знала, что, пока меня не было, она плакала и продолжала разговаривать с девочкой. Давным-давно, кажется, она приходила сюда каждый день. Со дня смерти девочки прошло уже шестнадцать или семнадцать лет. Обстоятельства изменились. Она больше не чувствовала потребности приходить так часто, потому что постепенно умерший младенец вновь родился в ней и поселился там навсегда. Она будет носить его в своем чреве до смерти. Тогда мне казалось, что они будут возрождаться бесконечно, вместе. Одна убаюкивала бы другую, счастливые, они играли бы друг с другом в полной гармонии, в благоухании воздушных фрезий, где резвились бы розовые ослы, золотистые мотыльки и плюшевые жирафы. Они бы смеялись, спали, удовлетворенные взаимной и нескончаемой любовью, которой одаривали друг друга.
На кладбище ее ребенок был всего лишь внушительной плитой из белого мрамора. Случалось, что она обнимала камень с глубокой нежностью. В те минуты мне хотелось быть этим камнем и, если понимать шире, быть мертвой. Так она любила бы меня с той же силой, что и ту девочку, которую я совсем не знала и на которую я, по-видимому, была так мало похожа. Я видела себя лежащей среди цветов, прекрасной, безжизненной, а ее – целующей меня.
Когда в лучах солнца, находящегося в зените, камень становился ослепительно белым и чистым, она с безукоризненным вкусом начинала расставлять на нем цветы. Она знала все об их нюансах, формах, деликатных и строгих моментах – о существе цветов. Она составляла из них большой, невероятно красивый, замысловатый или же, наоборот, самый простой и строгий крест. Крест – это не только нечто простое и, как известно, всегда одинаковое – пересечение двух прямых, чаще всего под прямым углом, но это и Шартрский собор. Мать создавала соборы из растений на могиле своей девочки.
Я смотрела на то, что она делает, и знала, что она будет трудиться, пока не получит изящную и четкую композицию, которая была бы в то же время точным выражением ее любви, ее страдания, ее нежности, ее души, наполненной разлукой.
Все эти истории всплывали в памяти, упорядочивались, вызывали воспоминания о других историях, более старых или более поздних, более коротких или более длинных, о коротких эпизодах или разворачивающихся на многие годы сценах из жизни.
Девочка, которая вновь медленно оживала на диване доктора, была другой, нежели девочка, которую я помнила во время ее болезни (то есть приблизительно начиная с рассказа о неудавшемся аборте матери до начала психоанализа). Одна была послушной, полной любви к матери, постоянно следящей за своими дефектами и ошибками с целью исправить их, не имеющей собственного мнения, позволяющей, чтобы ею постоянно руководили. У другой девочки, наоборот, был свой взгляд, и еще какой! Ее глаз ясно и даже строго глядел на мать и на все, что ее окружает. Глаз видел мать, принуждающую ее съесть извергнутый из желудка суп, мать, полностью отдающуюся вульгарности той бедной старухи из Жеана Риктуса, мать, орущую на лестнице швейцарской дачи, мать, с невиданным остервенением и силой придвигающую мебель к дверям, мать, обнимающую камень на кладбище, мать, рисующуюся перед ней, очень маленькой девочкой, а также перед вечно покорной публикой. Ее глаз был особенно чувствителен к внутреннему Нечто, которое так тревожило этот глаз – глаз, который увидел Нечто внутри своей матери.