Итак, битва триколора закончилась. По мнению французского министра обороны, в Алжире уже не было войны. Сюда не направлялись ни орудия, ни снаряды, ни пулеметы, ни гранаты, ни напалм. Во внушительной конторской книге французской экономики царила полная безмятежность, ибо ямы, электроды, удары кулаками по морде, удары ногами в живот и по яйцам, папиросы, погашенные о соски, и пулеметные очереди – все это здесь казалось чепухой. Пытки не принимались во внимание, а следовательно, не имели никакого значения, не существовали. Пытки существовали лишь в воображении и не представляли собой ничего серьезного.
Но что бы ни говорилось, французский Алжир находился в бесславной агонии, в полном упадке, в мерзости и крови гражданской войны, потоки которой струились с тротуаров на дорогу, вдоль швов между цементными плитами, привнесенными цивилизацией. Это был предел подлости, неистовый отпор арабов, их жуткие методы расплаты: разорванные на куски тела, отрезанные половые органы, повешенные зародыши, свернутые шеи.
Мне кажется, что внутреннее Нечто укоренилось во мне навсегда, когда я поняла, что мы уничтожаем Алжир. Ибо Алжир был моей настоящей матерью. Я несла его в себе так, как ребенок несет в своих венах кровь своих родителей.
Какой караван я тащила за собой по всему Парижу в глухой переулок! Какую абсурдную свиту! В то время как искромсанный Алжир демонстрировал на весь свет свои инфицированные раны, я воскрешала в себе страну любви и нежности, землю, благоухающую жасмином и пахнущую жареными яствами. Я «приводила» к доктору рабочих, служащих, слуг, населявших мое детство! Всех тех, кто сделал из меня маленькую девочку, способную смеяться и бегать, способную стащить с подноса старого Ахмеда горошину нута или плод инжира, умеющую петь Ларулилу, способную танцевать в такт арабским барабанам, умеющую готовить румяные блины и наливать чай с мятой.
В городе, как и на ферме, я была одиноким ребенком. Мать после утренней мессы шла заботиться о своих бедных в городских диспансерах или в сельских шатрах, покрытых верблюжьей шерстью. Она возвращалась лишь вечером, уставшая, изможденная. Весь день она делала уколы и перевязки, слушала стоны и благодарности, щедро во имя Всевышнего дарила терпение, внимание, знания и любовь. Она тайно крестила умирающих: «Да воздастся…».
Когда она возвращалась домой, то не чувствовала ничего, кроме желания спать, у нее оставался лишь инстинкт исполнения долга, и то чуть-чуть, и не оставалось ни капельки терпения. Мне, счастливице, которой повезло жить с ней под одной кровлей, не было никакой пощады за мои слабости.