Хотя меня и не просили об этом, я никогда не рассказывала об этих репетициях матери, которая вечером возвращалась прекрасной, но усталой и печальной. У входа на подносе для писем она оставляла молитвенник и мантилью, которые она вновь брала с собой на следующий день, чтобы пойти на утреннюю мессу. Нани боготворила ее. Она служила у нее еще в то непостижимое для меня время, когда мать жила вместе с отцом. Нани знала все. Как только мать возвращалась домой, атмосфера сгущалась, становилась спокойной, но немного драматичной. Я ужинала в столовой, ела очень аккуратно, чтобы доставить удовольствие матери и чтобы она не делала замечаний Нани, которую в другое время дня не слишком волновало, веду я себя правильно или нет. Фактически мать приходила проверять, как я ем. Затем я ложилась спать и ждала ее поцелуя на ночь.
Мне часто случалось слышать, как она всхлипывает в своей комнате. Через дверь доносился слабый шелест скомканной тонкой бумаги, смешанный с тихими рыданиями, а иногда слабый стон: «О, Господи, Боже мой, Господи, Боже мой!» Я знала, что она раскладывает на кровати реликвии моей умершей сестры: туфельки, пряди волос, детскую одежду. Нани реагировала на это так, будто находилась в церкви, клала поклоны, бормотала молитвы, в глазах ее стояли слезы. Что касается меня, то душа моя была черствой, как камень. Обычно в такие вечера – как и в случаях, когда я случайно проглатывала косточку и боялась, что внутри меня вырастает дерево, – меня выташнивало всем, что я съела на ужин, и когда мать приходила пожелать мне спокойной ночи, я плавала в жидком супе и в комочках пудинга. Она звала на помощь Нани. «Тебе не кажется, что у девочки слишком частая рвота?» Они были вынуждены еще раз мыть меня, менять рубашку, и в то время как Нани вновь застилала кровать, я засыпала на руках матери. Я все еще помню, как приятно было уснуть, прижавшись к ней, в ее запахе, в ее тепле.
Спустя несколько лет, когда я уже приближалась к отрочеству, началась война, и мы на некоторое время покинули город. Отчасти из осторожности: «А вдруг итальянцы начнут бомбить нас», но больше из экономии, так как винодельческие дела шли плохо: «Вино больше не имеет спроса», в чем не было ничего зазорного, так как и остальные виноделы находились в такой же ситуации. Оскудение нашей жизни было как будто даже чуть-чуть героическим, что-то вроде: «Надо жертвовать собой ради своей страны, следовательно, надо жить по-крестьянски».
Персонал, который был у нас в городском жилище, был сокращен, моя Нани стала горничной, а ее сестры были устроены кто куда – у приятелей или у родственников.