Итак, мы переехали на ферму со всем скарбом – для меня это было счастьем.
По утрам я теснилась вместе с детьми Кадера и Бардеда в старой коляске, управляемой Ауэдом. Мы ехали в деревенскую школу, где в единственном помещении собирались дети рабочих округа. В этой школе я училась отлично, и все же у меня создавалось впечатление, что я не занимаюсь ничем, кроме развлечений. Учитель бил нас линейкой по пальцам и изредка, как только по какой-либо причине его вызывала жена, заявлял, что нам положен отдых, так как мы активно растем. Тогда он приказывал нам прилечь – одним на стол, другим на парты – и не издавать ни звука в его отсутствие.
Потом мы возвращались на ферму, крыша которой вскоре показывалась между эвкалиптами на краю равнины среди виноградников. Бижу, лошадь, была очень старой и испускала газы. Обычно сразу после этого ее хвост поднимался, и она показывала свой зад, розовый, как большой георгин. Тогда она роняла одну за другой ароматные лепешки, а мы смеялись до упаду. Ауэд не одобрял нас: то ли считал неправильным обращать внимание на такое событие, то ли не хотел, чтобы мы издевались над Бижу. Он грозил нам кнутом и махал им над нашими головами, обзывая нас канальями и сукиными детьми.
Так как все говорилось на арабском языке, подразумевалось, что ко мне это не относится.
В первые годы анализа я поступала всегда одинаково: обнаруживала и выдавала доктору немного страха и быстро компенсировала его смехом, удовольствием, счастьем, толикой ностальгии.
Я начала говорить о своей матери, о том, как трудно мне было на протяжении всего моего детства добиться ее любви. Я сыпала довольно грустными воспоминаниями, потом будто перебирала четки, напряженно подсчитывая, сколько раз она обращала ко мне свое внимание, взгляд, жест, сколько минут мы провели вместе в относительной гармонии: месса, цветы. Бессознательно, чтобы защитить себя и не быть кровоточащим куском мяса, выставленным на прилавок, я пока что откладывала самое важное.
Как будто страх, однажды высказанный, мог меня уничтожить. Или как будто этот страх мог быть воспринят как ничтожный. Или как будто страх, облеченный в слова, мог лишить меня всякой значимости. Или как будто страх оказался бы не страхом, а постыдной болезнью.
В то время я была не в состоянии ответить на эти вопросы, я была не в состоянии даже задать их себе. Я была затравленным животным, я больше ничего не понимала в людях.
Мне понадобилось, по крайней мере, четыре года анализа, чтобы постичь то, что, когда я меняла тему или молчала, я делала это не потому, что сюжет был исчерпан, а потому, что появлялось препятствие и мне было страшно его преодолеть. Не из-за усилия, которого оно требовало, а из-за того, что скрывалось за ним.