– Да, эта девица многое знает. И ты хочешь, чтобы я поверила, что она не сказала тебе и про менструацию?
– Уверяю тебя, мама, ни разу не говорила. Я не очень-то беседую с ней.
– В сущности, нормально, что она тебе ничего не сказала, нам не слишком нравится распространяться об этом.
Это «нам», которое связывало их – Югетт Менье и ее, было невообразимо.
– Она сказала тебе, что некоторые женщины имеют детей, не будучи замужем?
– Нет, мама, не сказала.
Собственно, Югетт Менье говорила о мальчиках, она не говорила о мужьях. Оттого, что у нее был лукавый, как у ласки, вид, и оттого, что, собираясь рассказывать свои сказки, она собирала нас в самом дальнем углу двора, где нас никто не мог видеть, мы думали, что она плетет небылицы, чтобы повоображать или чтобы развеселить нас.
– Такое может случиться. Это такой страшный грех, что Господь не прощает его никогда. Женщина, совершившая такой грех, и ребенок, родившийся таким путем, будут прокляты на всю жизнь. Ты слышишь меня?
– Да, мама.
– Так что с той минуты, как у тебя появится менструация, ты никогда не должна оставаться наедине с мальчиком и тем более с мужчиной. Тебе, которой так нравится играть с мальчиками, придется контролировать себя. Должно быть покончено с этими путешествиями в лес с сыновьями Бардеда! Понятно?
– …
– Ты больше не должна будешь разрешать, чтобы к тебе прикасались или целовали в щеку. Мы все время должны будем знать, где ты и с кем. Понятно?
– …
– Если я узнаю, что, выходя из школы, ты поступаешь, как эти маленькие развратницы, встречаясь с мальчиками, которых я не знаю, предупреждаю, ты больше не будешь жить здесь. Окажешься у монашек в двадцать четыре часа.
– Почему?
– Потому… Никаких разъяснений… Нельзя разговаривать с кем угодно, надо иметь к себе уважение. Это все.
Какое потрясение! Я тем не менее осознавала важность момента и в конечном итоге гордилась тем, что наконец вникаю в тайны людей из моего окружения. Ибо, в сущности, я понимала, что она хочет сказать. Я притворялась дурочкой, чтобы разузнать побольше, мне хотелось, чтобы она поговорила со мной еще. Однако я прекрасно понимала, что есть разница между детьми простых людей и мной и что в определенном смысле не существовало такого моста, который бы нас связывал. Они были невеждами. Я видела это по тому, как они ели, говорили и даже как развлекались. В них совсем не было сдержанности. Иногда они даже дурно пахли. Мне нравились ребята с фермы, но я знала, что я не такая, как они.
Это был сеанс познания, которому мы посвятили себя, я и мать. Важный сеанс, может быть, самый важный. Она предлагала мне самые существенные детали моей незримой формы, которая любому, кто встретится со мной, сразу укажет на мою касту. Я должна была быть выдрессированной так, чтобы в любую минуту, в любых обстоятельствах мое происхождение было распознано. Умирая, играя, давая жизнь ребенку, проходя через войну, танцуя с женихом в дешевом трактире или на балу у губернатора, я должна буду носить свою невидимую форму. Она будет защищать меня, она будет помогать мне узнавать своих, а им узнавать меня, она будет внушать уважение ко мне низших.