Я продолжала ходить в глухой переулок, ложилась на кушетку, но больше ничего не говорила. Ничего. Мне больше нечего было сказать. Я больше не знала, что сказать. Доктор и я знали друг друга настолько, что мне достаточно было нескольких слов, чтобы поведать ему о том, что случилось после нашего последнего сеанса. Затем наступало молчание. Тягостное, угрюмое. Мне случалось даже засыпать там, на кушетке, спасаясь таким образом от абсурдной, ничтожной действительности.
Неясный, смутный – тот же пейзаж, что и в юности: серая, туманная пустыня под бежевым спокойным небом. Какой смысл имело без конца ходить туда? Постоянно одно и то же.
Почему я упорствовала, продолжая ходить в глухой переулок?
Кушетка. Мой взгляд устремлен на ткань, которой обиты стены, – серая и бежевая банальность, одновременно бесцветная и неопределенная. Мои глаза, смотрящие в мою собственную тревожную пустоту, одновременно туманную и гладкую.
В один из пасмурных дней своего детства в каком-то плоском и ровном месте без растительности, без рельефа я встретилась с отцом. Мне было лет шесть-семь. Он принес мне подарок: красный бархатный куб, перевязанный золотистыми атласными ленточками. Великолепно! В такой упаковке мог быть только очень красивый подарок. Я, как всегда, почувствовала себя смущенной двусмысленным присутствием отца, веселой нежностью и любовью, которые он проявлял ко мне. Он смеялся, его глаза сияли.
– Открой, посмотрим, что там внутри.
Я предпочла бы открыть коробку, когда его уже не будет, но он настаивал.
Медленным движением я потянула за золотистый узелок, и коробка резко открылась сама, демонстрируя чертенка, балансирующего на конце пружины, высовывающего язык, прожигающего почти вылезшими из орбит глазами, гримасничающего. Он был очень уродливым, глупым. Он напугал меня. Какое разочарование! Обескураженная, я расплакалась. Меня предали!
Моим чертенком в зрелом возрасте был этот маленький доктор. Я позволяла себе роскошь приходить три раза в неделю для того, чтобы увидеть чертенка, который разочаровывал меня и насмехался надо мной. Траты были громадными. Оплата сеансов поглощала почти все, что я зарабатывала. После того как я оплачивала разные услуги, газ, свет и питание для детей, оставалось еще по пять франков в день на все остальное. Было трудно. Но эти лишения соответствовали моей пустоте. Раз дети имели то, что им необходимо, зачем иметь больше денег? Я терялась в бессмысленности.
Я была безрассудным облаком, кружащимся вокруг невнятного центра. Прежде центром моей жизни сознательно или бессознательно я считала мать. Сейчас она была разъедена моим анализом, как кислотой. От нее ничего не осталось. Но я только и умела, что вертеться вокруг нее, ее принципов, ее фантазмов, ее страсти, ее печали. Если даже некоторые части моего существа распадались на отдельные густые волокна, на первый взгляд, свободно плывущие где-то вдалеке, фактически они были крепко пристегнуты к центру водоворота, представленного уже вынутым глазом матери.